Книга Первая командировка, страница 103 – Василий Ардаматский

— Всем. И великолепным слогом, и философской глубиной...

— Насчет слога не знаю... — задумчиво ответил Осипов. — Я на всю жизнь покорен слогом русского гения Пушкина. А вот насчет философии — да. Есть о чем подумать. Но, знаете, в философии этой я запутался, почему мне и интересен наш разговор... — Он помолчал, смотря в потолок. — Я не смог понять, чью философию исповедует сам автор — Фауста или Мефистофеля? Говорит Фауст — я ему верю. И Мефистофелю тоже верю. Смутно вспомнилось, что еще в русской гимназии мне что-то втолковывали про Фауста — не продай душу дьяволу. А что втолковывают в ваших школах?

Самарин к этому вопросу не готов. Пожал плечами:

— Примерно то же. Но тогда я «Фауста» не читал.

— Я тоже. И только вот здесь, обнаружив его среди попавших ко мне книг, прочитал. Причем настроение в тот вечер было хуже не придумаешь. Поругался с начальством. Дома хватил водки и... начал читать. Когда кончил, трезв был как стеклышко, а разобраться в прочитанном не могу. Слог — черт с ним! Философия — вот где загадка! Две философии приведены в столкновение, В какое столкновение! А взрыва нет. Обе философии торжествуют.

— Не согласен с вами. Прочитав поэму, я — за философию Фауста, значит, для меня она и победила.

— Примитивно, Раух, — повел головой Осипов. — Не стал бы Гёте писать только для того, чтобы его добропорядочный соотечественник утвердился в мысли, что душу продавать не следует, что добро — это хорошо, а зло — плохо.

— Я понимаю добро Фауста совсем не так примитивно! — энергично возразил Самарин. — Его добро всечеловечно и заключает в себе высокие принципы жизни с большой буквы.

— О! Вот это уже интересно! — воскликнул Осипов. Но разговор оборвался — официант принес еду. Осипов снова наполнил рюмку, но пить не стал. Встретив взгляд Самарина, усмехнулся: — С вами, чего доброго, стану трезвенником. А сегодня я как раз имею право напиться.

— Что-нибудь случилось? — участливо спросил Самарин.

— То же, что недавно у вас. Умер отец. Повторный инсульт. Мерзавцы сперва его похоронили, потом прислали мне известие!

— Примите мое сочувствие, — тихо произнес Самарин.

— Мне легче, чем вам. Я уже давно свыкся с тем, что отец не жилец на этом свете. Но хоронить я хотел его сам. Но, видите ли, в Берлине сейчас установлен порядок — немедленное захоронение. Слишком много покойников — так это прикажете понимать?

Они долго молчали, не прикасаясь к еде. Потом Самарин сказал тихо:

— Мне пишут из Берлина, что по ночам не спят — налеты...

— Спит цензура, пропустившая такое письмо! — проворчал Осипов и взял рюмку. — Все-таки я выпью...

Он выпил, поставил рюмку и отодвинул от себя жаркое:

— Пропал, к чертям, аппетит... Вернемся к «Фаусту». Вы сказали — высокие принципы жизни с большой буквы.

— И принципы — тоже с большой... — уточнил Самарин.

— Я думал об этом. Но тогда непонятно, почему Геббельс не сжег «Фауста» и не предал анафеме Гёте? Он же не глупее нас с вами?

— Все-таки сжигать свой дом нельзя, — заметил Самарин.

— Наивность, Раух! Мы же с вами юристы и знаем: истина одна, а ее толкований множество, и наша задача, отбросив ошибочное, установить то, единственное. Так вот, у меня толкование, например, такое: представьте себе, что вожди Германии продали свои души дьяволу и за это обрели неограниченные возможности делать все что угодно во благо немецкого народа... — Говоря это, Осипов внимательно смотрел на Самарина и, не услышав с его стороны ни согласия, ни возражения, повторил подчеркнуто: — Во бла-го, Раух!

Поворот был столь неожиданным, что Самарин всерьез задумался, что на это ответить.

— Признаться, вы огорошили меня, — растерянно произнес он.

— Почему же? — как-то недоверчиво удивился Осипов. — Не надо о своих вождях думать примитивно и тем более плохо, — сказал Осипов с абсолютно непонятной интонацией, только в глазах у него блеснула искорка иронии.

— Я думаю, — засмеялся Самарин, — такая концепция может быть подтверждена только победой Германии, то есть достижением всех благ, которые обещаны немцам.

— А в ином случае она несостоятельна? — мгновенно спросил Осипов, и на лице его отразилось какое-то охотничье оживление, даже азарт.

— О каком же благе можно будет тогда говорить? — ответил Самарин с наивно искренним непониманием.

— Но ведь и Фаусту, Раух, тоже не удалось совершить прокламированные им благодеяния! — Осипов непонятно рассмеялся и сказал: — Боюсь, что мы и вдвоем не решим этой головоломки.

А обеда между тем не получилось — официант по просьбе Осипова убрал со стола недоеденный суп, потом жаркое и принес мороженое и кофе. Осипов поковырял ложечкой мороженое и сказал угрюмо:

— А дела у нас с вами дрянь.

— Что там случилось на какой-то Курской дуге? — осторожно спросил Самарин.

— Откуда вы знаете это название — Курская дуга? — Осипов пристально смотрел на него, удивленно подняв брови.

— Мне сказал это мой компаньон по коммерции, он — из местных.

— Он слушает Москву, Раух. Как бы он не подвел вас. — Осипов молча выпил кофе. — Ну а на этой чертовой дуге немецкую армию постигло новое большое несчастье. Знаете, что страшно? Мы стали привыкать к несчастьям. И будто не понимаем, что может из них сложиться. Делаем вид, будто ничего особенного не случилось, продолжаем действовать по шаблону, а значит, опасно для себя.

— Но вы-то все понимаете?

— Я, Раух, не очень крупное начальство, мне чаще приходится произносить: «Слушаюсь, сделаю». Впрочем, может, это и к лучшему.

— В каком смысле... к лучшему?

— Чин меньше, и ответственность меньше, — ответил Осипов с задумчивой усмешкой

Они помолчали.

— После встреч с вами на душе у меня все больше тревоги, — тихо проговорил Самарин.

— За что тревоги? — с непонятной злостью спросил Осипов.

— В первую голову, за Германию, конечно. И за свою судьбу тоже.

— А что вам лично может грозить? Германия и проигравшая войну останется, и вы будете продолжать свои коммерческие дела. Два-то человека в Германии останутся. — Осипов внезапно умолк и, помолчав немного, сказал: — А пока что вы и я выбросили на ветер деньги за обед — ничего не ели, а главное — аппетит пропал.

Самарин, не притронувшийся к кофе, сказал:

— Я бы выпил чаю.

— О, нет, Раух. Ресторанный чай — помои. Вы же знаете — настоящий чай у меня. Давайте рассчитываться.

— Знаю я ваш чай, — усмехнулся Самарин.

Домой шли пешком. Погода была по-прежнему рябая, и тени от туч перебегали через пустынную улицу.

— Вы заметили, что, кроме нас, в ресторане никого не было? А ведь воскресенье... — говорил Осипов. — То, что наших нет, — понятно. Но почему не гуляют местные?