Книга Первая командировка, страница 31 – Василий Ардаматский

Гестаповец снова невыносимо долго рассматривал его документы — теперь аусвайс — и сказал наконец:

— Но раньше. вам надлежит явиться в гебитскомиссариат и получить там разрешение на пребывание здесь. Там вам укажут и отель.

Самарин взял свои бумажки, спрятал их в карман, поднял с пола портфель и направился к выходу, ощущая на спине отвратительный мокрый холод. Шел по улице и думал: почему все-таки гестаповец зацепился за него? Проверив каждое свое слово, он пришел к выводу, что гестаповцу было просто скучно. Только спустя несколько дней Самарин узнает, что этот отель целиком забрали в свое распоряжение гестаповцы и в нем останавливались только их люди.

И все же гестаповец принес ему пользу. Самарин узнал существующий порядок оформления штатских, приезжающих из Германии. Подтвердилось и то, что на всякие закупки надо иметь согласие интендантства.

Гебитскомиссариат. Надо идти туда. Где это находится — он уже знал, но ноги туда не шли, и Самарин понимал, что боится. Но говорил себе: просто надо сперва успокоиться после отеля, собраться...

На тихой улочке Самарин зашел в парикмахерскую. Усевшись в кресло, он увидел себя в зеркале и разозлился: гестаповец просто не мог не зацепиться за такую рожу. Сколько его учили быть бдительным, к каждой мелочи, а толку — ноль! Ну как он — немец — мог забыть, что на лице у него почти трехдневная щетина?!

Пока старенький парикмахер скоблил его щеки, Самарин пытался понять, почему он забыл о своей заросшей физиономии. По-видимому, удачное его пребывание в Литве, потом в поезде, все-таки породило в нем если не самоуверенность, то безотчетную веру в свою удачливость, и он заторопился вперед, навстречу новым сложным ситуациям, чтобы скорее через них пройти, и конечно, так же удачливо. Гестаповец в отеле вовремя его остановил.

— Какие сделать виски? — на плохом немецком спросил парикмахер, смотря на Самарина через зеркало.

— Косые, пожалуйста. — И спросил: — Вы здешний? Латыш?

— Кем же еще мне быть? — ворчливо ответил парикмахер. — А вы?

— Угадайте, — улыбнулся Самарин.

— Если б не язык... Лицо у вас русское.

Самарин замер. Вот тебе и на! В Москве все в один голос твердили, что у него типично русских черт в лице нет и что он может сойти и за немца, и за скандинава, и за прибалта, а этот старый цирюльник сразу говорит: русский.

— Вы меня обижаете. Но что же вы увидели во мне русского?

— Знаете... взгляд, — ответил парикмахер. — Я за предвоенный год насмотрелся на русских в этом кресле.

— Чем же у них взгляд... такой особенный?

Парикмахер перестал брить и внимательно смотрел на него через зеркало.

— У них лицо и глаза... как бы в споре находятся... У другого даже когда лицо злое — глаза мягкие. Славянин, одни, словом.

Самарин молчал — ну что же, вот еще один урок! Между прочим, Иван Николаевич говорил ему, что от немцев надо перенимать все — и резкость, и самоуверенность, и даже их наглость, особенно когда они смотрят на все ненемецкое, а значит, ним их стоящее.

— А я вижу, вы русским симпатизируете! — жестко сказал Самарин и, повернувшись к парикмахеру, вонзил в него злой прищуренный взгляд.

Старик даже отступил на шаг, с лица его отхлынула кровь.

— Нет... нет... нет... — повторял он осевшим голосом.

«Спасибо тебе, цирюльник, за урок. И прости меня, старикан...»

Здание, которое занял гебитскомиссариат, стояло обособленно и со всех сторон было обрамлено бульварами. На площадке у подъезда аккуратными рядами выстроились автомобили, и все время машины подъезжали сюда и отъезжали.

Самарин заметил, что входят в здание люди больше штатские. Это — хорошо.

В вестибюле у начала лестницы стоял столик, за которым сидел мужчина в непонятном кителе темно-серого цвета. Самарин решительной походкой приблизился к нему и спросил небрежно:

— Где регистрация приезжих из Германии?

— Второй этаж, комната восемь, — последовал ответ и приглашающий жест подняться по лестнице.

По коридору на втором этаже сновали чиновники с папками в руках. Они на него не обращали внимания.

Вот и дверь с табличкой: «8». Что там, за ней?

Комната большая. Четыре стола. За тремя сидели мужчины, и за одним — женщина.

Самарин подошел к ней:

— Здравствуйте. Мне нужно зарегистрироваться. Я приехал из Германии. Коммерсант.

Она глянула на него безо всякого любопытства и, ничего не говоря, протянула руку.

— Что вам нужно? — спросил Самарин,

— Разрешение на въезд в Остланд.

— Наконец-то! — улыбнулся Самарин. — На получение этого разрешения у меня ушла целая неделя, а до сих пор никто его не спросил. Пожалуйста.

Женщина бегло посмотрела документ, перевернув, положила его на стол, и ее рука протянулась к карусельке со штампами.

— Вы сколько здесь пробудете?

— Как пойдут дела.

— Я поставлю срок десять дней.

— А если я не успею?

— Придете к нам опять.

— Тогда все в порядке.

Самарин получил свой документ, тоже теперь украшенный современным немецким штампом, и спросил:

— Вы не можете рекомендовать мне отель?

— Отели переполнены, — ответила женщина. — Вы легко наймете комнату по объявлениям на окнах.

— Но меня пугали, что русские расплодили, здесь клопов, а я их ужасно боюсь.

Женщина рассмеялась. Мужчина, сидевший у окна, спросил:

— Я что-то не понял, кого вы боитесь — русских или клопов?

— Клопов, конечно, — ответил Самарин, и все в комнате засмеялись.

— До свидания. — Самарин уже сделал шаг от стола, но его остановила женщина:

— Минуточку. А как вы собираетесь питаться?

— А что, здесь и поесть негде? — притворно испугался Самарин.

— Вы свои карточки на продовольствие, уезжая, сдали?

— А как же? Без этого же не дают разрешения на въезд сюда.

— Тогда можете кушать в любом ресторане, но нужно предъявлять талоны о сдаче карточек.

— Все ясно. Спасибо. Еще раз до свидания.

Самарин вышел из здания, прошел в парк напротив и сел на скамейку.

Все шло без задоринки, но почему-то радости Самарин не испытывал. Наверное, сказывалось напряжение, в каком он находился все это время. И он вспомнил выражение Ивана Николаевича: «Опасный комплекс одиночества во враждебной среде». Это когда разведчик даже в полосу удач вдруг начинает ощущать свое одиночество, которое может породить в нем озлобление на окружающую его враждебную среду. Это ощущение одиночества, говорил Иван Николаевич, происходит оттого, что цепь действий разведчика непрерывна: миновало одно звено этой цепи, и уже надвинулось следующее. А в каждом звене — своя опасность, свой риск. И перед каждым звеном ты один все должен обдумывать и решать. А в каждом твоем решении твоя жизнь. Прошел одно звено — все в порядке, прошел второе — все в порядке, третье... но только ты знаешь, чего стоит это «все в порядке». Но ты же человек, и поэтому, удачно пройдя через несколько опасных испытаний, тебе вдруг захочется остановиться. Появляется даже что-то похожее на обиду, что ты должен в одиночку изо дня в день, из часа в час, рисковать, рисковать, и этому нет конца. И тут ты решаешь с новыми; звеньями не спешить, решаешь только потому, что просто устал рисковать. Но разведчик, ведущий операцию, как правило, себе не принадлежит, на него возложено дело государственной важности, перед которым его личная судьба — пылинка. Но одновременно как же он велик, этот разведчик, если Родина избрала его для выполнения такого важнейшего поручения! Эти два самоощущения не должны исключать друг друга или вступать в противоречие. И вот почему ты можешь отдохнуть, но только когда видишь, что твоя усталость может привести к ошибке, а то и к провалу дела. Ты можешь отложить или даже отменить какой-то свой шаг, но только когда уверен, что это может оказаться шагом к беде.