Онлайн книга «Смута»
|
– Не криви душой… Ради себя. Я замуж шла – в царицы – трепетала от счастья… А ныне – хоть в дворянки, хоть в крестьянки, лишь бы покой в доме. – Царство – не платье, Марья Петровна, – не снимешь. С кожей сходит. Василию Ивановичу принесли список с новой присяги: «За Московское государство и за бояр стоять, с изменниками биться до смерти. Вора, кто называется царевичем Дмитрием, не хотеть. Друг на друга зла не мыслить и не делать, а выбрать государя на Московское государство боярам и всяким людям всею землею. Бывшему государю Василию Ивановичу отказать, на государеве дворе ему не быть и вперед на государстве не сидеть. Над его братьями убийства не учинить и никакого дурна, а князю Дмитрию и князю Ивану Шуйским с боярами в приговоре не сидеть». Принесший список сказал: – Патриарх Гермоген служил нынче в Успенском, тебя, помазанника, царем поминал и царицу поминал. Шуйского вдруг принималась колотить дрожь: что медлят сторонники, отчего купечество помалкивает, а дворяне? Неужто не дошел до них указ о передаче поместий в отчины? – Торопитесь, други! – шептал царь, потирая от неуюта души своей то щеку, то колено, то возя рукой по груди. И встал перед его глазами козел с крашенным в золото рогом. – Князь Михаил козла не видел, а стоял у самой дороги, бородой тряс… Дьякон Лавр вернулся в Москву усердным молитвенником. В ночь на 19 июля Господь привел его в Архангельский собор к гробам государей. Молился Лавр не помня себя, и нашел на него сон. Служители, запирая двери на ночь, то ли не увидели спящего, хоть и был он велик ростом, то ли не стали тревожить. Среди ночи Лавр пробудился от рыданий. Озираясь во мраке, искал, кто плачет, и не было никого. Он приложил руки к стене, и стены дрожали, как дрожит тело плачущего. Лавр пал ниц перед Царскими вратами, ожидая ужасного. Но услышал: все иконы, все ангелы едино и великолепно пропели вечную память, и чистый голос принялся читать самый пространный сто восемнадцатый псалом: – «Блаженны непорочные в пути, ходящие в законе Господнем». Голова у Лавра кружилась, но страх не угнетал его. Душа сжималась от иной боли, иного ужаса, так похожего на тот, что испытал он в горнице Павлы. – «Князья сидят и сговариваются против меня; а раб Твой размышляет об уставах Твоих», – услышал и содрогнулся от вины всех русских перед Богом и от своей вины. И плакал, а голос то удалялся, то приникал к самому уху его: – «Сети нечестивых окружили меня, но я не забывал закона Твоего». – Господи! – стонал Лавр. – Ты знаешь, я изо всех сил держался твоего закона. Я бежал от вавилонской блудницы, но и бегство мое есть преступление перед тобой, ибо я не умер от горя! – «Твой я – спаси меня, – звенел в самом куполе неземной голос, – ибо я взыскал повелений Твоих». – Истинно, Господи! Спаси! Спаси Родину мою! Спаси людей русских! – «Сильно угнетен я, Господи, оживи меня по слову Твоему». – Оживи, Господи! – торопился с молитвой Лавр. – Оживи царство, оживи помертвелый русский народ. – «Правда Твоя – правда вечная, и закон Твой – истина». – Истина, – шептал Лавр. – «Ненавижу ложь и гнушаюсь ею; закон же Твой люблю». – Люблю, Господи! – «Велик мир у любящих закон Твой, и нет им преткновения». – Нету! Нету преткновения любящим тебя, Господи. – «Я заблудился, как овца потерянная: взыщи раба Твоего; ибо я заповедей Твоих не забыл». Стало тихо в соборе. Гробы государей, будто город, окружали Лавра и ждали… И он не знал, что от него хотят. И затрепетал. И подумал вдруг: «Не по царю ли Василию плач? Не по царству ли, которое за неистовство народа из одной погибели погрузится в иную? Из глубокой в глубочайшую!» – Каков день сегодня? – спросил себя Лавр. – Уж давно за полночь. Стало быть, девятнадцатое, преподобной Макрины, сестры святителя Василия Великого… Господи, может, обойдется… по молитвам небесных заступников наших… Может, мне померещилось? Но утром вся Москва говорила о чуде. Не один Лавр слышал плач, вечную память и псалом. За стенами собора нищие, почивавшие на папертях да на травке кругом кремлевских церквей, слышали то же, что и Лавр. Царь с царицей пробудились рано. Прочитали житие святой Макрины. Марью Петровну тронуло, что святая сохранила верность умершему жениху и осталась в девстве. Василий Иванович даром чудотворения восхитился. – С детства это помню. Поцеловала Макрина девочку в бельмо, и бельмо само собой сошло с глаза. Уж как мне всегда хотелось целовать слепых. Ты только представь себе, Марья Петровна! Живет во тьме человек. Вдруг чмок – и свет, и весь мир Божий. – Василий Иванович, что бы о тебе ни говорили, я знаю – ты для деланья доброго рожден. Потому и вознес тебя Господь в царское достоинство. Они сидели в спальне, на постели. Жития были у Марьи Петровны, она, движимая благодарным чувством к Богу, поцеловала книгу, и в этот самый миг дверь с треском отворилась. В дверях – Захарий Ляпунов и толпа. Ввалились в комнату: князь Михаил Туренин, князь Петр Засекин, брат изменника, князь Федор Мерин-Волконский, дворяне… Мерин-Волконский подошел к царице. – Ступай с нами! – Куда? Как смеешь?! – вскочил Василий Иванович, но его оттеснил от жены Ляпунов. – Хлопот от вас много… Чего, ребята, ждете? Уведите царицу! Знаете, куда везти! – Василий Иванович! – закричала Марья Петровна, но ее вытащили из спальни, и она больше не звала. – Куда вы ее? – спросил Шуйский. – А куда еще? В монастырь, в монахини. – Вы не смеете! – Ты смел государство развалить? – В какой монастырь? – Да зачем тебе знать? – ухмыльнулся Ляпунов. – Тебе мир не надобен. Богу будешь молиться… А впрочем, изволь – в Ивановский повезли. Сегодня и постригут. – За что меня так ненавидите? За Отрепьева, за польские жупаны, от которых русским людям в Москве проходу не было? За то, что я низвергнул их? – Взмахнул руками, отстраняя от себя насильников. – Кого я только не миловал! Злейших врагов моих по домам отпускал. Казнил одних убийц. Я ли не желал добра России, всем вам? – Чего раскудахтался? – сказал Ляпунов и повернулся к появившимся в комнате чудовским иеромонахам. – Постригите его, и делу конец. Иеромонах, белый как полотно, спросил царя: – Хочешь ли в монашество? – Не хочу! Иеромонах беспомощно обернулся к Ляпунову. – Что вы как телята! Совершайте обряд, чего озираетесь? Вот иконы, а Бог всюду! – Но это насильство! – крикнул Шуйский. |