Онлайн книга «Аввакум»
У Афанасия Лаврентьевича всякий раз при встрече со стольным городом грудь сжималась от ничем и никак не объяснимых слез. Господи! Видывал он города, построенные много правильнее Москвы, с соборами, превосходящими православные храмы величием и высотой. Степеннейшие города, знаменитые. И родился не здесь, и жизнь прожил нездешнюю, а поди ж ты! Русское сердце к русскому льнет. На белом, новом, ночью выпавшем снегу, на серебряном, налитом светом небосводе то ли праздничный сон, то ли явь небывалая. Белые шатры колоколен от края и до края. Лес Господен. Над рекой белая зубчатая стена с каменными стражами башен. Золотое сиянье на куполах кремлевских соборов. Теремами застроенный Ваганьковский холм, стены Белого города, кремлевская стена с годуновским дворцом, Иван Великий, приказные палаты, за свечкой Москворецкой башни живой наплавной мост, опять стены Белого города, Китай-города. Крыши, как шапки, темное дерево высветлило снегом, изморозью. Покой в небесах, покой на земле, и только кресты горят, тревожа душу: не усни, душа, бодрствуй! И Афанасий Лаврентьевич, поискав глазами, перекрестился на золотые купола Благовещенского собора. Нынче он ехал в Москву не только званым гостем, но и хозяином. Своего дома он еще не видел. Место приглядел сын Воин, дом выбирал и покупал комнатный слуга Сильвестр. Сначала к храму Покрова, а потом уж домой. Служба уже кончилась, и нищие с паперти ушли. Подал полушку мальчику, деньгу старухе. Поставил свечи перед иконами. Ефимок пожертвовал на храм. И совсем почувствовал себя москвичом. Выйдя из храма, поглядел, как колышется торжище на Пожаре. Не услышал слов, но уловил музыку речи, все эти веселые выкрики лоточников, беззаботный, незлой перебрех возниц, и в который раз за полчаса потеплел сердцем. Дом ему понравился с первого взгляда. Каменный, с большой высокой крышей. Шесть окон в ряд на первом этаже, шесть на втором. Крыльцо сбоку, высокое, без затей, на железной двери два стоящих на задних лапах грифона. В нижнем этаже окна четырехугольные, строгие, верхние – округлые, с кокошниками, в четыре полукольца. Простора Афанасий Лаврентьевич в доме не нашел, но зато было тепло и уютно. Печи выложены белыми изразцами с зелеными травами, в кабинете стены закрыты тканью нежно-голубой, с серебряными неброскими цветами. Афанасий Лаврентьевич сразу решил: здесь надо Воину пожить. Уж больно он поляк. Царю иноземное нравится, но ведь меру надо знать. Через край не лей, бухай, да не ухай. Подумал о Воине, о царе, и внутри начало дрожать, но не от холода или страха. Свершилось! Ум и знание победили тьму и тупость. Царь желает видеть подле себя ученых людей, хочет наполнить Россию вежеством, чтоб за глаза не говорили: царство велико, всего много, вот только уму места не нашлось. Заготовил Афанасий Лаврентьевич для государя и для Москвы подарок редкий, может, и совсем еще неведомый. Сам же и трепетал, ожидая всеобщего изумления, а может быть, и смеха… Пока думный дворянин готовился к приему у царя и, опасаясь лишних разговоров о себе, смиренно сидел дома, сметливые люди узнали о его приезде и поспешили показаться новому царскому любимцу. Человек он пусть неродовитый, но если царь любит, то за чинами и поместьями дело не станет. Первым явился Артамон Матвеев: – Афанасий Лаврентьевич, а ведь мы почти соседи. В одну церковь будем ходить. Улыбался широко, по-московски, но Афанасий Лаврентьевич видел в глазах близкого царю человека ледяные звездочки; Матвеев явился распознать пришельца, понять, в чем смысл царского благоволения, каков ум великому государю угоден. Сильвестр, слуга лифляндского наместника, огромный, черный, одетый в русское платье, но с ассирийской, кольцами, бородой, с золотыми браслетами на запястьях, принес серебряный поднос, а на подносе два тонконогих длинногорлых бокала и с таким же вытянутым горлом сосуд, черный, величиной с яблоко. – Благодарю тебя, Сильвестр, – сказал Ордин-Нащокин. Слуга, бесшумный и безмолвный, наполнил бокалы, которые, к изумлению Матвеева, сквозь черноту полыхнули горячим драгоценным огнем, и удалился. – Этот напиток готовится из вишневых черенков. – Афанасий Лаврентьевич встал, перекрестился на икону и только потом поднял бокал, любуясь огнем вина. Матвеев, ухвативший бокал прежде времени, побагровел как рак, и ему открылось: никогда не будет он с этим человеком в близкой дружбе. Но Ордин-Нащокин опять удивил, сбил с толку, повернул на свою сторону: – Я много слышал о тебе, Артамон Сергеевич! «Отчество знает!» – удивился Матвеев. – Я приготовил великому государю некую нечаянность, но хотел бы с тобой посоветоваться. Только прошу тебя, пусть тайна останется тайной до самого дня царского приема… Я хочу прочитать великому государю… вирши. – Вирши? – Да, вирши. Складную речь одного ученого монаха. – Я что-то слышал о виршах, – смутился Матвеев. Чин купецкий без греха едва может быти, На много бо я злобы враг обыче лстити. Во-первых, всякий купец усердно желает, Малоценно да купит, драго да продает. Вот это и есть вирши. Правда, я собираюсь прочитать иные, возвышенные. Как ты думаешь, не осердит ли государя моя дерзость? – Вспомнил! На Украине бурсаки виршами нас восхваляли… Я тебе так скажу, Афанасий Лаврентьевич. Государю всякие новины любы. Он заморских тонкостей не сторонится, хочет, чтоб у нас было, как повсюду есть. – Здоровье великого государя! – Афанасий Лаврентьевич пригубил рубиновый напиток. Матвеев, благодарный Ордину-Нащокину за его откровенность, отблагодарил самой свежей новостью, подал ее тоже не без тонкости. – Как, твоя милость, воспринял ты известие о гетманстве Юрко Хмельницкого? – словно о хорошо известном, спросил Артамон Сергеевич. Ордин-Нащокин нес к губам вино. Известие, подобное грому, от которого сваливается крыша, ни на мгновенье не прервало плавного движения его руки. Ответил тотчас, не позволяя себе сделать паузу, – а ведь мог бы сначала вина выпить, просмаковать, – судорожно взвешивая все «за» и «против», стремясь понять Матвеева, на чьей он стороне, и, наконец, просто не выдать своей неосведомленности. – Юного Хмельницкого ждут трудные дни, – сказал Афанасий Лаврентьевич. – И нас тоже. Само дыхание этого юноши может пробудить бурю. Сейчас все шумные витии замрут, чтобы не пропустить ни единого слова, слетающего с губ… гетмана. Стало быть, нас ожидает молчание, разумеется, кратковременное. Афанасия Лаврентьевича несло, ему нужно было разговорить Матвеева, вызнать подробности случившегося, понять, почему царь не сообщил о столь важной перемене в украинских делах. – Я был в пути и не вполне наслышан о последних событиях, – чуть небрежно признался Афанасий Лаврентьевич. – Какие полки теперь с Хмельницким, где Выговский? Я помню, что переяславский полковник Цецура перешел под руку великого государя вместе с Нежинским, Черниговским, Киевским и Лубенским полками. |