Онлайн книга «Аввакум»
|
25 Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин послал большой отряд под командой Григория Волкова и сына Воина поглядеть, что делается на море и в устье Двины. Оказалось, что берега защищены шанцами, в которых сидят матросы, а в устье стоят пятнадцать кораблей, груженных солью. Такое спокойствие Афанасию Лаврентьевичу не понравилось. Он приехал к государю, был принят в узком кругу и высказал свое беспокойство. – Ваше царское величество, – говорил он пылко, но голову держа почтительно склоненной, – вели поскорее пригнать баржи, которые все идут и никак не придут к Риге. Я боюсь, что шведы воспользуются рекой и пришлют подкрепления. Моя разведка все время натыкается на какие-то разрозненные отряды, что бродят поблизости от наших лагерей. Надо ждать больших сил шведов. И возможно, с воды. Ордин-Нащокин сказал «с воды» вместо «с моря» случайно. Но то было пророчеством. Известие пришло ночью. Царя осмелился разбудить постельничий Федор Михайлович Ртищев: – Беда, государь! Алексей Михайлович рывком вывалился из постели, чтобы на полу побыстрее натянуть сапоги. – Кони готовы? – Успокойся, государь! Под Ригой тихо. Алексей Михайлович, все еще сидя на полу, отбросил сапог, потер одну о другую мелко дрожащие руки. – Под Ригой тихо… Зачем же разбудил? Ночь ведь. – Ночью и напали! На барки напали! Я Томилу Перфильева позову. – Сапог дай! Оделся, ополоснул лицо в тазике. Прочитал молитву перед Спасом. Сел к столу, но опять поднялся, посмотрел на себя в зеркало и еще раз умылся. – Зови! Вошел Томила, поклонился. – Барки потопили, государь! – Много ли? – Много! Теперь не понять. Но половину потопили. Алексей Михайлович оглянулся на иконы, и во взгляде его были страх и удивление. – Вчера Ордин-Нащокин говорил. Вчера! Все только слушают, да ничего не делают. Федя! Федор Михайлович! – Ртищев тотчас явился. – Скажи там, пусть палят по Риге. Пусть жгут ее! Пусть вымаривают! Пальба грохотала до самого утра. Утром стало известно: барок было тысяча четыреста, осталось шестьсот. – И есть будет нечего, и стрелять будет нечем! – вскричал в отчаянье Алексей Михайлович. Он послал за воеводами, наказывая, чтоб все они по дороге к нему, пораскинув мозгами, назвали бы день, когда изготовятся для большого приступа. У каждого воеводы был свой расклад, но они быстро договорились и назвали два дня – 12 и 16 сентября. Двенадцатого – пробный приступ, шестнадцатого – сокрушающий. Андрей Лазорев, злой на весь белый свет и особенно на немецкую аккуратную и толковую бестолочь, влетел в палатку офицеров: – Где лестницы? По воздуху на стены солдаты полетят? За походным низеньким столом сидело четверо: три капитана и совсем юный, незнакомый Лазореву поручик. Разговаривающие отпрянули друг от друга и уставились на русского. – Где лестницы, спрашиваю?! – крикнул Лазорев, уже сообразив, что встрял в беседу не для его ушей, что они его испугались. Капитан Рихтет вышел из-за стола и, закрывая собой – так Лазореву показалось – поручика, заговорил быстро и решительно: – За лестницами мы послали еще вчера. Где они, привезут ли нужное количество или, как всегда, вполовину, в три четверти, а то и в треть, – не наша печаль. – А чья печаль? Стрельцов, которых вы погоните на смерть? Капитан придвинулся к Лазореву почти вплотную, и тот понял: надо немедленно выйти из палатки. Но как же он ненавидел эти выпуклые глаза, это гладко бритое лицо. Это постоянное высокомерие. Эту службу – ровно по заплаченным деньгам. – Поезжайте, полковник, поторопите тех, кто поехал за лестницами, если только лестницы сделаны. Капитан сделал движение зайти Лазореву за спину, но тот повернулся и вышел из палатки, спиной чуя смерть. Проклиная себя за трусость, изобразил, что споткнулся, и прыгнул, бросив тело резко в сторону. Грохнул выстрел, еще один, и Лазорев, прокатываясь по земле и одновременно вытягивая пистолет, услышал топот ног. Он выстрелил почти наугад, но угодить почему-то хотел в поручика. И попал! У поручика подогнулись ноги, он стал валиться… Очнулся Лазорев в палатке лекарей. Лежал почему-то на животе. Нестерпимо жгло ниже спины. К нему тотчас подошли. – Он в себе, – сказал лекарь. – Я в него попал, – превозмогая боль, процедил сквозь зубы Лазорев. – Чересчур хорошо попал! – сказал великолепный сановник, и Лазорев узнал Богдана Матвеевича Хитрово. Хитрово поднес ему чашу, и Лазорев, чувствуя испепеляющую жажду, жадно выпил. То было вино. – Что случилось промеж тобой и немцами? – спросил Хитрово. – Он чужой? – спросил в свою очередь Лазорев. – Ты по порядку все расскажи. – Не замечая вопроса, Хитрово подал вторую чашу. – Он чужой? – в ярости закричал Лазорев. – Чужой, – ответил Хитрово. Лазорев чуть не заснул: такое спокойствие вдруг нашло на него. Рассказывал, вздремывая, а рассказав, встрепенулся: – Ноги-то у меня целы? – Целы! – засмеялся Богдан Матвеевич. – Вот будет ли на чем сидеть? Обе ягодицы тебе разворотило. – Я знал, что в спину выстрелят. – Лазореву стало холодно от мурашек. – Рихтета поймали? Хитрово помолчал, но сказал правду: – Не поймали. Ушли и двадцать рейтар за собой увели. – А что с поручиком? – Да что? Убил ты его. – Надо отменить завтрашний приступ. – Проку мало. Завтра не пойдем – они нас будут ждать послезавтра. В ночь на 12 сентября Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин был поднят задыхающимися от торопливости ударами сполошного ясака. Выскочил из шатра, наткнулся на охрану; никто не знал, откуда напали, много ли нападающих. Уползали во тьму, затаиваясь в канавах и в кустарнике, не самые смелые. Смелые палили из ружей куда Бог послал. Только с рассветом страх наконец отпрянул от людей. Врага не сыскали, перевязали раненых – сами и перестрелялись, вернулись бежавшие. Пока в лагере Ордина-Нащокина искали виновников переполоха, войска князя Черкасского и Хитрово ходили на приступ и были отогнаны от стен точной и густой пальбой пушек. Государь, слушая доклады о неудачах, сидел с таким лицом, будто ему зубы рвать. Когда же явился Ордин-Нащокин и сообщил, что караульные сполошный ясак подали попусту – лошадей, пущенных в ночное, перепугались, – Алексей Михайлович вдарил об пол стеклянный кубок с орлом. |