Книга Аввакум, страница 86 – Владислав Бахревский

– Дозволь, великий государь, целовать руку твою.

Алексей Михайлович сделал знак, с него сняли шапку. Он передал стоявшим у трона Борису Ивановичу и Глебу Ивановичу Морозовым скипетр и державу.

– Ты, Теймураз Давыдович, царь нашей благочестивой христианской веры. Сотворим же о Христе целование во уста.

До слез растрогал величавого старца. Облобызав, взял за руку, возвел на тронное место, усадил на золотой стул по левую от себя руку.

Начался прием бояр и властей грузинских.

После речей, целования царской руки, награждения соболями Алексей Михайлович пригласил Теймураза Давыдовича к столу, а до того указал быть в Золотой палате. Сам же удалился в свои покои, поменять тяжелый Большой наряд на комнатное легкое платье. В это же время тронную Грановитую палату стольники и иные дворцовые слуги привычно преображали в трапезную.

Вернувшись к убранному скатертью и яствами столу, великий государь послал за Теймуразом Давыдовичем боярина Василия Петровича Шереметева и дьяка Семена Ивановича Заборовского.

Путь грузинскому царю во время прохода из Золотой палаты в Грановитую устроял окольничий Богдан Матвеевич Хитрово. Вот тут-то и случилось малое происшествие, имевшее последствия невообразимые и до того громкие, что о них не забыли через триста пятьдесят лет и не забудут, покуда есть русская история, русские люди, православная Христова вера.

Есть от чего задуматься каждому приходящему поколению. И от комариного укуса повергаются в прах великие государства.

Народ в Кремлевском дворце теснился непростой, всякий человек в чинах, в степенях, но Хитрово исполнял свою должность ретиво. Князь Дмитрий Мещерский, патриарший боярин и стряпчий, по своей гордыне и величаясь службой у патриарха, в толпе стоять не хотел, выпер на целую грудь. Окольничий порядка ради легонько стукнул князя палкой: потеснись, мол, не вылазь.

– Чего толкаешься, Богдан Матвеевич! – взвился петухом обиженный. – Я сюда пришел не своей волей, не глазеть – по делу.

– Кто ты есть? – спросил Хитрово, останавливаясь и поворачиваясь к Мещерскому.

– Я патриарший человек!

Богдан Матвеевич тонко улыбнулся теснившимся в толпе – уж вы поймете что к чему, – медленно поднял палку и, говоря внушительно, раздельно:

– Не больно дорожись патриархом! – хлопнул князя по лбу.

И не слабо. Шишка так и вспучилась. В толпе засмеялись, а Богдан Матвеевич поворотился и пошел себе, указывая палкой на выпиравших.

Сияя набитым рогом, хлюпая и хрюкая от обиды, князь Мещерский прибежал к Никону.

– Опозорили, святейший! Твое имя предано поношению!

Никон сидел с келейниками и челядью, приготовляя прием грузинскому царю, чтоб был вдесятеро краше и богаче государева, вдесятеро!

– Идите все! – махнул руками Никон собранию. – Бог с ним, с Теймуразом. Вон какое дело подоспело. Кому честь, а кому бесчестье.

Тотчас своею рукой написал царю, и буквы в его письме все были остры и жглись не хуже крапивы:

«Не медли, великий государь, будь справедлив! Выдай головой обидчика грубияна Хитрово моему стряпчему князю Мещерскому, ибо бит прилюдно».

Алексею Михайловичу положили патриаршее письмецо уж совсем не ко времени: надо было пить заздравную чашу за царя Теймураза.

Поднял чашу с досадой на лице. Это вместо привета, величия. Сидел потом расстроившись – не успел скрыть нежданного огорчения. Подозвал наконец стольника, человека близкого, Афанасия Матюшкина.

– Дай сюда за стол бумагу да чернил. Письмо святейшему отнесешь.

Написал две строки: «Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду».

Двери перед Матюшкиным в патриаршем доме заранее распахивались: нетерпеливо ждал Никон царского ответа.

Принял Матюшкина в огромной столовой палате, хлебая убогую окуневую ушицу, прикусывая лук и черствый хлеб.

У царя-де пиры, а мы, его молитвенники, себя не балуем. Отер бороду, показал царскому стольнику место возле себя.

– Похлебай со мной, да только невкусна монашья трапеза. Не царский сладкий кус.

Матюшкин подал письмо, перекрестился, сел за стол и, взяв патриаршую ложку – другой не было, – хлебнул из патриаршей тарели.

– Сподобиться отведать твоей еды, святейший, – Господня награда.

– Ну ладно, – сказал патриарх, откладывая с недовольным лицом царское письмо. – Я бил челом государю, чтоб он велел тотчас дать оборон от Богдана Хитрово, а мне велено погодить с обидой. Хитрово не погодил, зашиб моего князя Мещерского принародно. Пусть бы бил, кого хотел, хотя бы и Бориса Морозова, да моего князя не трогал.

– Помилуй, владыко! – удивился Матюшкин. – Великий государь за столом сидит, иноземного царя потчует, где же ему теперь обиды разбирать?..

– Обида обиде рознь. Иная не терпит, как сама смерть.

Взял Матюшкина за руку, повел в сени. Здесь сидел со своим сияющим рогом Мещерский. Матюшкин понимающе закивал головой: Хитрово и впрямь переусердствовал.

– Поди и скажи царскому величеству: одна обида нанесена князю, на его голове шишка, и другая князю, его чести, а третья – мне, смиренному Никону. Это меня сегодня побили палкой. Пусть государь накажет Хитрово, не выходя из-за стола, и пусть гость, царь Теймураз, о том знает.

Матюшкин поспешил в Грановитую палату, напуганный гневом Никона. Пришел, когда Алексей Михайлович жаловал со своего стола блюдо с запеченной стерлядью боярину Ивану Петровичу Пронскому, полтора месяца тому назад поставленному в дядьки царевичу Алексею.

Увидев Матюшкина, Алексей Михайлович нахмурился, выслушал, снова попросил перо и бумагу. Написал просительно: «Не торопись, владыко святый, сердиться. Все разберу и устрою по справедливости. Не за столом же мне суд творить, перед гостем срамиться».

Матюшкин такому письму обрадовался, а вот Никона доброе послание не утихомирило.

– Волен Бог и государь! Коли мне обороны не дал, я с Хитрово сам, церковью управлюсь.

– Неужто от Святых Тайн отлучишь? – растерялся Матюшкин.

– Отлучу!

– Да ведь Богдана Матвеевича тоже бы послушать надо.

– Все вы заодно! – закричал Никон и такие напустил на царского стольника взоры, что тому показалось – сей миг выскочат из-под стола черти и в ад живьем потащат.

…Пир шел своим чередом, был, как всегда, долгим и обильным. Москва на пиры щедра, скупа дело делать.

Грузинского царя отпустили домой только в сентябре. Теймураз Давыдович уговаривал бояр и дьяков, которые вели с ним переговоры, послать в Кахетию тридцать тысяч конницы.

Ему отвечали со вздохами:

– Великий государь рад бы тебя пожаловать, но у самого большая война. Лишнего полка днем с огнем не сыщешь.