Онлайн книга «Никон»
|
Крещенский мороз, хрупкий, как груздь, крепенький, в середине ночи выкатил из-под луны на белых саночках, на лошадках белых и мохнатых. Прокатил с поскрипом через деревню Можары. Разбежался на черном льду Пары-речки, разъехался, вожженки не удержал и с разгону влетел в лес. Оглоблей в сосну, да так, что лес крякнул, а возок с лошадьми и седоком рассыпались серебряной пылью. Главный леший Федор Атаманыч зыркнул на сынишку своего Ванюшку строго, и Ванюшка мигом слетел с печи, сунул волосатенькие ноги в валенки, сгреб шубейку свою черную, приметную, одну лапку в рукав, другую уж на ходу в другой рукав – и что есть духу бросился из теплой избы собирать лошадей, коих порастерял старец-ухарь дедушка Мороз. Ванюшка торопился: сегодня, под Крещенье, Федор Атаманыч затевал превеселые игрища в большом Можарском бору. 2 В тот поздний час замарашка Анюта, сиротка, жившая у степенного мужика Емельки, прибежала тайком к бабе Маланье, красавице и колдунье. Хозяин ушел в церковь на водосвятие. Вот уж как с полгода в можарской церкви не было священника. Свой можарский поп умер, а гулящие попы хоть и забредали, да подолгу в Можарах не засиживались. Одним было скучно и небогато, другие сильно зашибались вином, и прихожане колотили их и гнали. Маланьин дьячок Иван тоже был пьяница, но свой. – Анюта! – обрадовалась Маланья девушке. – А я ждала тебя. Сбрасывай шубейку, садись к свече поближе, поглядеть на тебя хочу. Анюта, холодея, – кто знает, что у колдуньи на уме, – разделась, сняла валенки, подошла к столу. – Садись! Мазюней тебя угощу. У Емельки-то небось сладенькое водится только для его телок? – Не надо так, – попросила Анюта, – девушки меня не обижают. Им дядя Емельян на Рождество платья справил, а про меня забыл, так они за меня просили. – Не допросились? – Не допросились. – Анюта опустила глаза. – Эх, Емеля, Емеля! Под крышей в хлеву все свои лапоточки старые вывесил, чтоб скот водился, а того не докумекает: жадному да робкому не знать удачи. – Не говори так. Удача есть в доме. У хозяина теперь четыре коровы, да три телки, и лошадки три. – Овечек полсотни? – Поболе. – И все жадничает? – засмеялась Маланья. – А знаешь, девушка, перед твоим приходом ухозвон у меня был. Так и пело! – И что будет? – испугалась заранее Анюта. – А будет тебе веселая дорога. Большая! – Откуда ей взяться, дороге-то? Куда я из Можар? – Не век же тебе девушкой быть! И опять засмеялась. Анюта покраснела, и молчок. А спросить хочется. И вот поднимает она глаза на Маланью, темные, блестящие, как вишни, зреющие на хорошем солнце, на теплом дожде. – Кто же он, жених мой? – Не знаю. Сама погляди. – А как? – Научу. Анюта побледнела, а у Маланьи ямочки на щеках. – Ишь какие вы все боязливые. Колдуньей меня зовете, а я ведь с чертом не знаюсь. Он мне враг. Надула я его. – Черта?! – Анюта перекрестилась. – Не все нам в дураках ходить. Молодая была, как ты, а нарядов мне хотелось пуще тебя. Вот и вошла я с ним в сговор. Анюта только рот ладошкой закрыла. – Слышу, зовет меня на конюшню. А мороз стоял, куда нынешнему, дело тож в Крещенье было. Пошла. «Протяни, – говорит, – руку за угол!» Исполняю все, как велено. Чую, будто пух в руке – одежа. Договор сует: «Подпиши!» – Самого-то видала? – Самого-то? Ты, девушка, слушай, не спрашивай. Договор, значит, сунул мне, а я думаю – дудки. Подпишешь, а как петухи пропоют, все мои наряды пылью развеются. Говорю: «Одежды померить надо, не узки ли?» – «Иди, померь», – отвечает. И – хохот. Хохочет рядом, а по лесу прокатывается. – Тетя Маланья, и ты не боялась? – Я и теперь никого не боюсь. Ну, пришла домой. Свое скинула, чертово надела. Все к телу, все к лицу. Смотрю на – не нагляжусь. Слышу, зовет. Опять на конюшню пошла. «Впору?» – «Впору, – говорю. – Только вот сережек золотых, с камушком изумрудом для зеленых моих глаз недостает». Притащил сережки, а я как брошу. «Обман! – кричу. – Камушки-то с гулькин нос!» Подхватил черт сережки и бежать. Другие несет. «Вот, – говорит, – лучше не бывает». Точно! Уж такие пригожие, уж так горят – глазам больно. А он в душу лезет: «Подписывай договор, петухи скоро закричат». Но и я себе на уме. Коль черт спешит, мне спешить не надо. Опять за свое: «Пойду в зеркало погляжусь». Дома сережки нацепила – веришь ли, Анюта, у польского короля такой королевы не бывало. «Ну, – думаю, – не расстанусь с нарядом ни за что на свете». Разделась, серьги сняла да как шастну на чертово добро из кувшина святой водой! Тут и петух запел. Ох и завыло! И в трубе, и на улице, и в лесу. А мне хохотно. Посмеялась, Анюта, я в свое удовольствие. Ни над одним мужиком так не смеялась, как над чертом. Анюта слушала ни жива ни мертва, но про свое не забыла: – Как же мне все-таки на суженого взглянуть? – Мазюню ешь! Отведаешь – скажу. Кушала Анюта мучицу из репы с патокой со вздохами. – Не томись уж! – ледяным хохотком хохотнула Маланья. – Средство скажу верное. Не сробеешь? – Не сробею! – Лешего надо вызвать. – Как? – Лешего вызвать просто. Сложи три бороны шалашиком, сама в шалашик сядь. Все увидишь, а он тебе худого не сделает, не доберется. Бороны-то колючие. Да смотри не молись на ночь. Помолишься – не придет. Захолонуло сердечко у Анюты, а виду не показывает. Уж больно суженого посмотреть хочется. 3 Луна торжествовала над землей. Ночь расступилась. Белые поля, ликуя, двигались едва приметно. А лес, припорошенный снегом, стоял, как замок, неподвижен и опасен. В нем схоронилась ночь со всеми тайнами, а тайны ночи злы. Ах, чепуха какая! Ночь прекрасна. Она не оскорбляет глаз нелепым буйством красок. Днем снег слепит. Днем каждая снежинка сияет, будто самоцвет, и невозможно средь обманных россыпей найти алмаз. А ночью – нет обмана. Не всему известно свету: Под луной обмана нету. Коль алмаз, так уж алмаз, И любовь не для показу И чужих не терпит глаз! Ванюшка-леший в поле заигрался. Камушки красивые искал и находил. Ах, как над рекой на круче полыхнуло голубое! Ванюшка весело покатился на своих кривых по сугробам, по мягкому свежему снежку, прыгая на закорки поземному ветру и пролетая с ним над ложбинками. Никаких следов! И никто никогда не догадается: алмазы не за тридевять земель, алмазы расцветают на морозе в лунную ночь, и нет ничего голубее и ласковее, чем они. |