Онлайн книга «Тишайший»
|
– Для крепости, великий государь! Для смирения, для радости! – Садитесь! – позволил Алексей Михайлович. Сам сел на лавку возле окна, Федя Ртищев и Никон – на красные стулья. – Слушаю тебя, драгоценный наш друг! Никон развернул свиток, куда записывал прошения. – Вдова стрелецкая Марья жалуется на стрелецкого пятидесятника Федота, соседа своего. После пожара ставил Федот новый забор да и оттяпал у вдовы половину огорода, а тем огородом бедная только и кормится. Детишек у нее семеро, и все еще малы, заступиться за мать не могут. – Пожаловать Марью, – решил государь, глядя в стеклянное, в светлое окошко: сугробы, словно пироги из доброго теста, белы, а на макушках розовая корочка – заходит солнце. – Пожаловать ее, бедную. Пусть огород ей вернут да у пятидесятника-то у самого сажени на две пусть оттяпают, чтоб знал, как обижать слабых. – Вдова Аграфена из дворян городовых, да обнищавшая вконец, челом бьет: дочь у нее в девках засиделась. Жених вроде бы сыскался, но хочет за женой двадцать рублей сверх приданого. Четырнадцать рублей у вдовы есть, а шести рублей взять неоткуда. – Девицу по бедности замуж не брали или уродлива? – И по бедности, великий государь. Уродства за ней не замечено, но уж больно нехороша. Лицо плоское, скучное, и сама тоже как доска. – Бедненькую пожалеть бы! Коли сыщется человек, который пожертвует, так деньги тотчас и вручить вдове Аграфене. Была бы моя воля, так бы и приказал, чтоб страшных девок бабы не рожали, не плодили бы горемык. – На все воля Божия! – Это сказал Василий Босой. Ему тоже было дозволено по всему дворцу без докладов ходить. – Садись, дружок, возле меня! – пригласил Алексей Михайлович. – Послушай, тот ли мы суд творим? Василий Босой сел царю в ноги. – Мне здесь хорошо. Читай, Никон! Игумен поднял глаза на государя, помедлил. – На попа Мирона из Казанской церкви многие жалобы. Блудом поп объят, как геенной. Девок попортил многих, вдов соблазняет, два мужа, у коих он жен совратил, побили его, а не унимается. Лютует. – В Сибирь его, чтоб охладился, – подсказал Васька Босой. – В Сибири попов мало… – раздумался Алексей Михайлович. – В Сибирь! В Сибирь! – приказал Васька. Никон поднял глаза на государя: юродивый становился ему невыносим. – В Сибири попы нужны, – вздохнул государь. Никон вдруг поднялся из-за стола и упал на колени. – Будь, государь, милосерден ко мне! Никому я в прошении отказать не смею, и приходится просить по делам совсем уж несуразным, за людей недобрых, но ведь все мы – стадо Христово. Алексей Михайлович кинулся поднимать Никона с колен. – Что ты, право? Не отрину я тебя. – Как же не отринешь? – слезами плакал Никон. – За Улиту Кириллову дочь Щипанова приходили просить все десятеро ее деток, а она под стражу взята по твоему указу. – Улита Щипанова? – стал вспоминать государь и вспомнил. – Ворожея из Важского уезда? – Государь, десять деток у нее. От порчи она травами да кореньями лечила. Кнутом наказали в уезде и в Москве… Перекрестить бы ее на Крещенье вместе с халдеями, взять слово с нее, чтоб не знахарила, да и отпустить бы. – Так и будет! – сказал государь, улыбаясь. – По твоему слову. Как ты сказал. А нам тебе, вдовьему радетелю, тоже есть чего сказать. Верно, Федя? – Верно, государь! – По великому молению братии Новоспасского монастыря быть тебе в том монастыре игуменом. Государь улыбался, и Ртищев улыбался, и даже Васька Босой, а Никон побледнел вдруг. Он уже успел встать с колен, но теперь опять повалился. – Освободи, государь. Недостоин людьми править. Молиться хочу. В пустыню опять хочу, на океян. – Господи! – Алексей Михайлович обнял Ртищева, прижал к себе. – Федя, сироты мы с тобой, опять сироты. – И заплакал. Ртищев упал на колени, распластался перед Никоном. – Молю тебя, святой отец! Не надрывай сердце ангельское господина моего лучезарного. Никон с колен вскочил, подошел к государю, хотел, видно, сказать что-то сильное, доброе, но Алексей Михайлович припал головой к груди его и плакал навзрыд. Тут и Никон пролил обильные слезы. Посморкались, помолились, простили друг другу прегрешения. За окошком сугробы уже стали синими, пора было отобедать, к вечерне пора, но Алексею Михайловичу не хотелось расставаться с другом своим любезным. – Скажи, отец святой! Уж больно, что ли, хорошо на океяне-море? – Несказанно, государь! – воскликнул Никон. – Стужи лютые, зима долгая, но все претерпеть готов ради неугасаемых дней лета. Сурово на океяне. И земля суровая. Деревья ветрами в жгуты скручены, камни, мхи. Стоишь на молитве, а никого нет вокруг с суетой человеческой. Только ветер волну гонит, только птица редкая по небу метнется да только ангелы в тишине парят. На океяне человек от бога невдалеке. Глаза не застит ни успех чужой, ни чужое богатство или привилегия какая. Об одном спасении помышляешь, и посылает тебе господь в награду неизреченную радость, когда видишь, что силы господнии разлиты и в океяне, и в каменьях, и в деревах, и в самом малом существе. – Ах, мне бы на океян! – Алексей Михайлович привскочил с лавки. – Федя, как бы хорошо на океяне помолиться… Отец святой, еще расскажи. – Государь, свет очей моих, а челобитные-то как же? – Да-а! Ну, давай послушаю. Только быстрей говори, к вечерне собираться пора. – Из города Вязьмы, как шел к тебе, посадские люди перехватили меня и слезно просили челобитную передать. Пишут, что стрелецких и ямских денег хотят с них взять как с девяти городов: Ужига, Кашина, Твери, Торжка, Городецка, Лук Великих, Можайска, Дмитрова, Beнева, а четвертных денег – 507 рублей 20 алтын – в сорок два раза больше, чем с Торжка. Дворов посадских в городе против прежнего в пять раз меньше, а берут так же. – Пожаловать их надо. Напиши им вместо пятисот четвертей две сотни, напиши, напиши, а то дьяк черкнет «взять к делу», и никакого дела не будет, а так-то, может, и послушают… – У вдовы кузнеца Авдотьи Малаховой козу со двора свели… Одной козой и кормилась. – Федя, а где ж мы козу возьмем? Святой отец, пожаловать надо вдову… Найдется если человек, который на бедность готов пожертвовать, так о вдове не забудьте. – Еще одна вдова жалуется, молодая, осьмнадцати лет. Сосед, старик, к бане ее бегает подглядывать. Баня без окошек была, так он два прорубил… – Кнута охальнику! В комнату вошел старший Ртищев, Михаил. – Великий государь, Борис Иванович пожаловал. |