Онлайн книга «Тишайший»
|
– Значит, может, – серьезно и печально откликнулся стрелец Сидор. – Сколько девок в лес ходило, и гурьбой, и поодиночке, а он ее ждал… Из-за нее и помер. Через год выпросилась Дарья у хозяина отца с матерью проведать. Отпустил. Она домой прибежала, а из дому – на лошадей да в монастырь, за каменную стену… Он через три дня пришел на околицу, лег и лежал, покуда не помер… В избе жарко, темно, на бревенчатой стене качается бронзовое зеркало отсвета: пламя в печи гудит. Лица у людей красные, спекшиеся. Трах! – за стеною дерево морозом разорвало. – Эко! Небось от верхушки до корней! – сказал стрелец Сидор. Притихли, слушали враждебный, волшебный, декабрьский мороз. – Неужто от тоски по человеку медведь помер? – спросил Алексей Михайлович. – Так ведь любовь, государь? – воскликнул Сидор. – Зверь, государь, тоже любить умеет. – А Дарья-то, говоришь, из твоей деревеньки? – Дак она, государь, Дарья-то, бабка мне родная. – То-то ты косолапый! – захохотал Афонька Матюшкин. – Медведями нас в деревне зовут, – без обиды откликнулся Сидор. Государь встал, все зашевелились. – Сидите, я на свою половину. На зверя-то, чай, рано пойдем? – До свету, государь. – Вот и вы все ложитесь. Афонька поднялся следом за Алексеем Михайловичем, ему спать возле царской постели, караулить царственный сон. У дверей стольник помешкал. Алексею Михайловичу лунный свет – как дитю теплый дождик. А ныне луна так и полыхает на небесах. Лес под такой луной наг и прозрачен, лешему негде схорониться. В сенях окошко с кулак, а светлынь, иней на бревнах мерцает, как глаза кошачьи, дикие. Услышал Афонька скрип половиц, вышел в сени. Тоже в окошко глянул – светло! Побежал постель государю стелить. – Погоди! – остановил его Алексей Михайлович. Царь сидел на низкой скамеечке, прислонясь спиной к печи. Это была другая половина все той же печи: в одной комнате не уместилась, зато согревала обе. – Слышь, Афонька! Медведь-то завтрашний уж больно здоров, что ли? Афонька воззрился на царя, соображая, что ответить. С десяти лет при Алексее, грамоту одолевали вместе, вместе росли, а такого, чтоб Алексей струсил, Афонька не помнил. – Большой, говорят, медведь. Так ведь и ловцов на него много. – Вот я и смекаю: велика ли честь – полком на одного заспанного зверя ходить… – Поднять из берлоги медведя дело не простое. А поднимешь – не зевай. – Слушай, Афонька! Пошли вдвоем, пока все спят! У Афоньки дух захватило: экое несуразное дело затевает царь. Ночью – на медведя! Вдвоем! Оступись в снегу – обоих задавит. Да и обойдись все по-хорошему, бояре житья не дадут: виданное ли дело, чтоб царь жизнью рисковал шалости ради? – Боишься, что ли? – спросил Алексей Михайлович. – Не боюсь. – Гляди! А то я один пойду. Царь вскочил, подбежал к Афоньке. Глаза сияют, прищур хитрый: – Не бойся ты! Одолеем. Неужто мы с тобой вдвоем – молодцы молодцами – одного медведя не стоим? – Я пищаль возьму! – твердо сказал Афонька, oпасаясь, как бы царь не припустил на медведя с одною рогатиной. – Гаси свечу, пусть думают, что легли. Тропа к берлоге была приготовлена заранее. Из охотничьего домика выбрались, а дальше потеха: ступить нельзя на снег – скрипит, аж визжит! Алексей Михайлович тотчас и смекнул, как быть: прыгнул с тропы и покатился. Афонька за ним. Оба в шубах да в тулупчиках сверху. Отряхнулись на краю опушки, пробежались, и дела нет до мороза. Луна уже в зените, тени забрались под сугробы. Каждое дерево стояло в ризах холодного, но прекрасного огня. – Залезть бы в сугроб, затаиться бы. – Погони нет, чего в сугроб лезть? – удивился Матюшкин. – Чудо посмотреть мечтаю, Афоня! Кто всю эту красоту устраивает. Погляди, как величаво кругом, чинно. Тишину послушай, Афоня. Государь остановился, чтоб не скрипело под ногами, и Матюшкин встал, а все равно скрипит. – Скрипит, что ли? – спросил царь. – Да быдто скрипит. Послушали-послушали: не понять – то ли впрямь скрипит, то ли в ушах от тишины звон. Tpppax! Аж пригнуло молодцов! А над лесом облачко – снежный прах с разодранного морозом дерева к луне улетел. – Государь, щеки потри! Не дай бог, мороз покусает. До берлоги версты три. На горку взойдем, а там все время спуск. Стали подыматься на гору, на вершине – огонек. Затаились. – Государь! Иди погрейся! – голос знакомый. – Сидор, ты, что ли? – Я, государь. Матюшкин думал, Алексей Михайлович осерчает, а он обрадовался, толкнул в бок: – Видал, какие у меня слуги? Берегут царя. – И вздохнул. Стрельцы окружили государя, веселые, довольные: не проразинили. – Утра будем ждать? – спросил Алексей Михайлович. – А чего ждать – светлынь! – весело откликнулся Сидор. – Потешим тебя, государь! 3 Словно пушка бахнула из-под земли. Вылетел разбуженный хозяин леса. Сидор его на рогатину принял. Все двадцать пудов. На помощь кинулись охотники, Алексей Михайлович тоже рогатиной ткнул куда-то. Завалили зверя. Запалили костер… Тушу освежевали, мясо на вертела. Царь налазился по сугробам, вспотел, снег стал за ворот сыпать. Его остановили: – Поберегись, государь! – Афанасий Иванович, спать хочешь? – Нет, государь! – Лошадей! В Москву! По огненным снегам, на легких санках – сон! И когда заря дотронулась розовыми пальчиками до маковки Ивана Великого, царь стучался в кремлевский дом боярина своего разлюбезного, Бориса Ивановича Морозова. Морозов сунул ноги в валенки, шубу соболью накинул, так и встретил нетерпеливого гостя. – Что стряслось, Алешенька? – Помнишь, невесту обещал мне показать? – Как не помнить? – засмеялся Борис Иванович. – Ах, Алеша, напугал ты меня!.. Будут невесты. Сегодня к сестрам твоим приедут. У Ильи Даниловича, у Милославского, две девицы, а которая из них краше – сердце само подскажет. 4 Стольник Илья Данилович Милославский из Архангельска на корабле ходил в Голландию послом. Одиннадцать месяцев дома не был, и вот уж, право, – с корабля на пир. В доме не то что господа, слуги еще как следует не проснулись – примчался на взмыленных лошадях наиближайший боярин царя Борис Иванович Морозов. Щечки – пламень, сел и тотчас привскочил. |