Книга Три стороны моря, страница 13 – Александр Борянский

Несколько раз она расслышала свое имя: из темноты ее звали. Наверное, уже искали во дворце.

— Гера придумала семью, ведь титаны получились у неба и земли вместе, а по отдельности у них ничего не получалось. И Зевс поручил Гере хранить очаг, он поручил ей жен и мужей. Но сам Зевс задумал увеличить число людей, а чтобы их увеличить, ему мало было одной Геры. Он сходился с женщинами в образе быка, орла, лебедя, юноши, старика, золотого дождя, виноградного дождя, простого дождя. А Гера преследовала таких его детей, ведь он сам поручил ей хранить верность. Зевс хотел, чтобы все люди были его детьми, чтобы землю населяли могучие, удачливые, как… — в отличие от отца, Кассандра одолела сравнение, она набрала смелости в легкие и выдохнула: — Как Геракл! — и тут же добавила поспешно: — И как мой возлюбленный брат Гектор. О, это было бы прекрасно! Зевс владел временем, Зевс мог творить детей сколько нужно. Но кое-кто из первых, Прометей, сын земли и неба…

Кассандра замолчала. Она увлеклась: с Прометеем не все было ясно.

— Прометей не поверил, что Зевс собирается сделать людей-богов, и украл у Гефеста огонь.

Да, это огонь перед глазами нагнал новые образы.

— Волей Зевса произошли люди бы от богов, а так люди произошли от зверей и получили огонь и болезни. Титан поторопился. Теперь семя Зевса мешалось с животным семенем, и было поздно что-то менять.

Кассандра опять помедлила.

— Зевс попытался утопить таких людей, но Прометей научил сына, и спасся сын Прометея, Девкалион. И пришло время, Хронос. И Девкалион разбросал камни. Теперь люди оказались полубоги-полузвери-полукамни.

И вдруг Кассандра отчетливо представила, что вот, люди-камни отделены от нее огнем, тем самым, который Прометей подарил людям-животным. А она одиноко стоит по другую сторону. И костер не греет ее. Позади нее — холод, но вместе с холодом там свежий ветер, море, жизнь. И неужели она обречена вечно стоять лицом к людям-камням, людям-животным?

Кассандра зажмурилась, а когда открыла глаза — в глазах были красные круги. Она затрясла головой и побежала во дворец.

Рабы с облегчением сняли маски внимания. Их-то костер согревал. Хотелось спать.

Кроме того, из всего хеттско-эгейского диалекта варвары понимали лишь несколько простых команд.

Праздник совершеннолетия застал перевернутое сознание, заключенное в хрупком теле. Воображение буйствовало. Власть иллюзий была безграничной.

Кассандра не умела врать. Она не умела даже чуть-чуть искажать истину, если под истиной понимать состояние души человека. А как жить иначе? Как без этого жить с людьми?

Ей не нужно было примеряться к окружающим: одинаково говорила она с отцом, с сестрами, со служанками, с последним нищим. Вернее, одинаково молчала. А уж если начинала говорить…

Кассандру интересовал только и исключительно ее страшный, сияющий, многоцветный, неожиданный внутренний мир. Коварный, ласковый, возбуждающий. Ей не разрешили быть жрицей. Ну и что?

Только выплеск иллюзии наружу связывал ее с ними. Они ошибочно продолжали считать ее частью себя.

Однажды отец, царь… Как его там? Приам. (Это сложный возраст — шестнадцать лет.) Однажды Приам позвал ее и спросил о чем-то серьезном, основополагающем. Наверное, добрые родители желали устроить ее судьбу.

Вместо ответа Кассандра рассеянно проговорила:

— Девятый год томительно тянулась осада города…

— Какого города? — не понял Приам.

Кассандра закрыла глаза.

— Я еще не решила.

Мир богов: Афродита

В последнее время меня преследует дивное извращение. Под утро, когда умница Эос, разминая солнечные пальчики, покидает ложе стареющего Тифона, [42] мне снятся нежные яблоки на розовых простынях.

Вообще-то мне снится всего одно яблоко.

Розовая простыня скомкана… Ну, не так уж и скомкана, скорей грациозно измята, чуть-чуть, тонкий рисунок линий излома. Просыпаясь, я чувствую свои ресницы, я гляжусь в потолок, и это первая радость.

Потолок — огромное совершенное зеркало, без единой царапины. Там, на розовом фоне, в глубине — совершенная красота, без единой неточности.

— Хайре! — слетает с губ совершенства неслышное слово, и это значит…

— Радуйся!

— Да, привет.

— Ты спишь?

— Я жду тебя.

— Я же слышу, ты спишь.

— Я жду тебя во сне.

— А он?

— Он? А… Он как всегда.

— Трудится?

— Самозабвенно!

Еще есть время. Тот, кого я жду, конечно, быстр на крыльях дикой страсти, но все же не так стремителен, как некоторые.

Хайре, моя прелесть!!!

Это я себе.

Моя вторая радость. Когда пробуждение наступило, и выясняется, что я — это не сон.

Ванна с душистой пеной, и в ней подарок для отважных. Для дерзких, красивых, почти таких, как надо.

Ибо я ненаглядна.

Ненасытна.

Ненадежна.

Несравненна.

Он влетел ко мне, распахивая все двери, обрушил на пол кроваво-красные цветы, я не считала сколько, разорвал одеяло пены, взял меня на руки и понес…

Моя третья радость.

В нашем Уставе бесцветной кровью записаны две фразы. Они горят в огне Везувия, зарастают травой на склонах гор, стелются волнами Эгейского моря. Они зарифмованы в крови смертных, поднимаются к небу узорами дыма от погребальных костров. Только две фразы, одно положение.

Мы, олимпийцы, обязуемся быть счастливы. Во что бы то ни стало.

— А ведь я к тебе по делу.

Неутомимый парад мышц, идеал ярости наконец слегка утомился. И тут же смог думать о чем-то, кроме меня.

— Неужели?

— Да, я по делу. Над нами нависла опасность.

— Что ты говоришь, какая над нами может нависнуть опасность?

— Единственная. Что все откроется.

Я откровенно рассмеялась.

— Не смейся. Я целый день хочу сюда. Я с рассвета дожидаюсь, когда же над Этной появится дымок. Дымок над Этной — сигнал для меня. Значит, ты одна, значит можно. Я придумываю каскады убийственных ударов — и вспоминаю тебя. Я выбираю новое оружие, а передо мной твоя улыбка. К тому же нельзя улучшать клинок, когда стыдишься смотреть в глаза мастеру-оружейнику. В результате войны становятся менее кровопролитными, а это ужасно. Но виновата ты.