Книга Последний довод побежденных, страница 94 – Сергей Лапшин

Безусловно, сами. Тем, что не стали защищать свое достоинство, тем, что позволили сделать себя низшей расой, а не равноправными партнерами.

Вермахт. Войска, которые пришли завоевывать, а не принести мир землям, страдающим под еврейским игом. Завоевание, а не освобождение от тирании большевиков.

Грустно. То, к чему я стремился, то, что старался приблизить в своем времени, оказалось химерой. Никакого единства белой расы не предусмотрено. Белые здесь немцы и англосаксы, да даже финны здесь белые! А русские — рабы.

Мой идеал рассыпался на части. Следовало окончательно признать это.

Основные постулаты — единство европейских белых наций, честь и гордость собственного народа — оказались развеяны по ветру. Здесь они ничего не стоили. Здесь их просто не было.

В горниле событий, случившихся со мной в нынешней действительности, сгорели все мои иллюзии. Все убеждения, которыми я гордился и которые считал единственно верными. Мое мировоззрение вдруг отразилось в кривом зеркале — искаженно и неправильно. И осталось суровой действительностью, неизменной и жестокой.

Парадоксально, но из всех моих убеждений жизнеспособным осталось лишь одно. Причем мало связанное с фашизмом и расовой теорией.

Нельсон стал тем, кто спас меня. Тем, кто не отступился от меня, поддержал тогда, когда было необходимо, не бросил. Не бросил, когда именно это и следовало бы сделать.

Он стал мне другом.

Которого я тоже, в свою очередь, не собирался бросать.

Я бросил взгляд на гостеприимно распахнутые ворота барака. До них оставалось шагов тридцать, не больше. Но идти не хотелось. В данный момент мне было интереснее другое.

Плац, утрамбованный сотнями ног, представлял собой земляную площадку, аккуратно расчерченную песчаными линиями. На краю его, почти у ограды, отделяющей пространство от территории другого квадрата, возвышалась сбитая из бревен конструкция, напомнившая мне шведскую стенку — снаряд для гимнастических упражнений. Вот только использовалось это сооружение в высшей степени оригинально.

Сменив направление своего движения, я подошел к ограде.

Место было выбрано так, чтобы тень от бараков не накрывала его. С учетом времени года получалось, что весь световой день люди были вынуждены страдать на солнце. Да, люди. Двое, полностью обнаженных мужчин были привязаны к горизонтальным перекладинам. Однако не это было их главной бедой.

Оба были жутко избиты. Застывшая, высохшая под воздействием солнца и времени, кровь струпьями покрывала их тела. Рваные длинные раны бугрились кровавыми рубцами на груди и животе. Лица обоих трудно было разглядеть. Распухшие от побоев, покрытые ссадинами — в них осталось мало человеческого.

Я бросил взгляд на кисти, туго перевязанные веревками, что держали людей на перекладинах. Красные, полные застоявшейся крови, с набухшими синими венами.

— И за что вас так? — подойдя ближе, я раздраженно взмахнул ладонью перед лицом одного из распятых, сгоняя с его верхней губы, разодранной, с сочащейся поверх запекшейся раны сукровицей, большую зеленую муху.

Человек, шевельнув головой, взглянул на меня через тонкие щелки век. Мне не удалось поймать его взгляд, но я чуть не отшатнулся от той ненависти, что была скрыта в нем. Будто обжег меня, оттолкнув.

— За дело, — ответил мне кто-то другой. Кто-то, вставший сбоку от меня. Тот, на кого мне не хотелось смотреть. Все мое внимание привлекали наказанные, и ей-богу, никто другой сейчас не был столь же важен для меня.

— За какое? — не отрывая взгляда от висящего человека, я снова взмахнул рукой, сгоняя назойливую муху.

— Отказ от работы, попытка побега. Наказание еще слишком мягкое для таких! — вновь просветил меня нежданный подсказчик. Я не видел его, хотя мне нужно было лишь повернуть голову. Но делать этого не хотелось. Я заранее ненавидел его, кем бы он ни был. За пренебрежение в словах, за уверенность в собственной правоте. За то, что он оправдывал наказание тех, кто не хотел быть рабом.

— И кто наказал?

— Я.

— А кто ты такой? — в другое время я бы, пожалуй, просто вытряс бы из него ответ. Но что-то мешало мне сейчас отвлечься от созерцания распятых мужчин. И я понимал — что. Я ужасался их ранам, чувствовал их страдания, но в большей степени — восхищался их мужеством. И оно было важнее должности, звания, даже самой сущности тех, кто подвесил этих людей.

— Я староста барака. Наказываю и поощряю в соответствии с заслугами.

Ну-ну. С этим мы разберемся позже.

Понимая, что распятый человек меня слышит, я наклонился корпусом к нему:

— Откуда ты?

Мне страстно хотелось слышать ответ. Я понимал, что он должен быть знаковым для меня. Сродни камню, брошенному в кривое зеркало. Чтобы разбить его и выяснить наконец-то, что там за ним, внутри — пустота или другая действительность.

— Южный фронт, — хрипло отозвался человек. От легкого усилия губа, едва зажившая, лопнула, и на ней показалась капелька крови.

— Комфронта кто? Зовут тебя как? — Я не мог остановиться. Видел, что человек говорит со мной, расходуя невеликие свои силы, и жалел его. Но не узнать — не мог.

— Толбухин, — выдохнул тот. И после долгого молчания, когда я уж думал, что ответа не дождусь, добавил: — Сержант Волков.

Меня словно окатили ведром ледяной воды. Южный фронт генерала Толбухина знатно щелкнул по носу осенью сорок третьего без скидок и шуток гениальному Манштейну. В моей реальности.

— Сними наказание. И их тоже сними, — справившись с собой, потребовал я у старосты. В приказном тоне, ничуть не сомневаясь в своем праве.

— С чего бы это? Они искупить должны еще, — донесся до меня озадаченный голос.

— Они искупили, — совершенно уверенно возразил я.

— Как? — не отставал от меня староста.

Я повернулся к нему. Смерил взглядом невысокого, крепкого, коренастого мужика средних лет, подозрительно смотревшего на меня. И подумал, что, если он не исполнит то, что я сказал, я просто сверну ему голову. Видимо, поняв это или прочитав мое желание в глазах, староста попытался отступить на шаг. Я не дал ему этого сделать, схватив за ворот рубахи.

Не думал, что когда-то скажу эти слова. Мало того, буду считать их правильными:

— Победой над фашистской Германией.