Онлайн книга «t»
— Какая же может быть пьеса про пустынножителя? — спросил Достоевский. — Откуда в пустыне действующие лица? — Легион, — ответил Победоносцев, кивнув почему-то на Т. — В пьесе отшельник сражается с демонами, вторгающимися в его ум, и в конце концов его настигает мрачное озарение, что ничего кроме демонов в его уме нет вообще, и тот, кто сражается с искушениями и страстями — такой же точно демон, как и все остальные, только кривляющийся. Даже Бога лицемерно взыскует один из этих демонов, просто для потехи — а другой Бога изображает. От горя отшельник решает повеситься. И вот, когда табуретка уже вылетает из-под его ног, он понимает, что это последнее страшное решение было таким же точно демоническим наваждением, как и все предыдущие метания его духа… — Ага, — сказал Достоевский, — начинаю вспоминать. Кажется, Соловьёв называл такое состояние «умоблудием» и учил, что справиться с ним можно одним-единственным образом — научившись узнавать всех этих демонов в лицо. — Именно об этом я и говорю, — кивнул Т. — Только не следует делать из происходящего трагедию. Эти бесконечно сменяющие друг друга наваждения и есть наша единственная природа. Во всяком случае, до тех пор, пока в нас не появляется сила, способная им противостоять. — И какая же это сила? — спросил Победоносцев. — Некое, э-э-э, духовное знание? То, что преподобный Исихий называл «помыслом-самодержцем»? — Нет, — ответил Т. — Всё гораздо проще. Надо создавать себя самому. — Но кто в таком случае будет это делать? — спросил Победоносцев. — Если в нас нет ничего, кроме наваждений? — В этом как раз и состоит парадокс, — ответил Т. — Изначально в нас нет никого, кто мог бы что-то сделать. Новая сущность возникает одновременно с тем действием, через которое она себя проявляет. Понимаете ли? У этого действия нет никаких оснований, никакой обусловленности. Оно происходит самопроизвольно, совершенно спонтанно, вне закона причины и следствия — и становится опорой само для себя. Это как рождение вселенной из ничего. После этого можно говорить, что мы создаём себя сами. И мы делаемся равновелики демиургу нашего мира. — Вы, граф, как я предполагаю, и есть такой равновеликий self-made man? [3] — спросил Победоносцев. — Вы положительно догадливы. — Догадаться нетрудно, — улыбнулся Победоносцев. — Но как же насчёт бесов, которые владели человеком перед этим? Как насчёт Ариэля и его подручных? Неужели они отпустят свою скотинку просто так? — Они будут бессильны, — ответил Т., чуть нахмурившись. — Вот как, — отозвался Победоносцев с иронией. — Любопытно, любопытно… — Скажите, а где можно найти этого господина Соловьёва? — спросил Т. — Я бы хотел с ним побеседовать. — Побеседовать с ним будет затруднительно, — ответил Победоносцев, ласково глядя на Т. — Дело в том, что господин Соловьёв арестован по обвинению в злоумышлении на высочайших особ. И содержится теперь в равелине Петропавловской крепости. Иногда его возят на допросы в разные места. Но вам, граф, вряд ли разрешат присутствовать при таком допросе… В прихожей тренькнул колокольчик. Смерив Т. взглядом, Победоносцев повернулся к Достоевскому: — Фёдор Михайлович, вы совсем не пьёте. Отчего бы? — Волнуюсь, Константин Петрович, — ответил Достоевский. — У меня ведь к вам важный разговор. — Поговорим, — сказал Победоносцев. — Только вот открою дверь… Когда Победоносцев вышел из гостиной, с Достоевским произошла прежняя трансформация — он замер, торжественно уставившись вдаль, словно никого кроме него в комнате не было. «Видимо, — подумал Т. с грустью, — я для него просто погибшая душа, еретик… Впрочем, само это место так действует. Всё дело в том влиянии, которое имеет на него Победоносцев…» Дверь растворилась, и Т. похолодел. В комнату вошли три чернеца. Один из них нёс на плече вместительную холщовую сумку с бисерным крестом на боку — точь-в-точь такую, как была у одного из спутников покойного Варсонофия. Из коридора послышалось жалобное мяуканье, а затем в гостиной появился Победоносцев — войдя вслед за чернецами, он плотно закрыл за собой дверь. — Господа, — сказал он со счастливой улыбкой, — у нас сегодня непрошеные гости, которым мы, тем не менее, ужасно рады… Т. заметил, что Победоносцев смотрит не на него, а на монахов, и догадался, что непрошеный гость — он сам. — Позвольте представить вас друг другу, — продолжал Победоносцев. — Это братья Никодим, Иларион и Софроний — монахи. А это господин Т., он э-э-э… граф. — Отличная профессия, — улыбнулся брат Никодим. — Это не профессия, — ответил Т., внимательно глядя на чернецов. — Просто мирская кличка. Иларион и Софроний были, видимо, братьями-близнецами: молодые, мрачные, как бы придавленные печатью общей тяжкой думы, с бесцветными бородёнками и узко поставленными водянистыми глазами. Никодим, наоборот, походил на гофмановского студента — в нём было что-то романтическое и лихое, намекающее на полную приключений ночь и головокружительную удаль. При виде чернецов Достоевский ожил и заулыбался. Они, однако, не обратили на него внимания, словно его вообще не было в комнате. Подойдя к столу, они сели — Иларион с Софронием в кресла, а Никодим — на краешек занятого Достоевским дивана, рядом с креслом Т. — Мы тут говорили о господине Соловьёве, — сказал Победоносцев, как бы вводя иноков в курс дела. — Это такой философ. — Ох уж эти философы, — с готовностью отозвался Никодим. — Хорошо их Пушкин уделал. «Движенья нет, сказал мудрец брадатый, другой смолчал и стал пред ним дрочить…» Две строчки только, а сразу полная ясность про всю корпорацию. За столом установилось молчание. Никодим смутился и, видимо, решил загладить неловкость. — Позвольте, — сказал он, поворачиваясь к Т., — а вы ведь тот самый граф Т.? — Что значит — тот самый? — Ну, я имею в виду, тот, про которого пишет Аксинья Толстая-Олсуфьева? Какого вы мнения о её книгах? Т. ничего не ответил, но стакан покачнулся в его руке, и немного водки пролилось на стол. Никодим состроил сочувственную гримасу. — Наверное, ужасно угнетает, да? В этих книжонках всё выдумка от первого до последнего слова, сразу видно. Никто и не верит, конечно. Но читают все, даже лица духовного звания. Особенно отвратителен этот постоянный гомон в газетах. — А что там пишут? — Вы не следите? Вот это настоящий аристократизм, уважаю. Сейчас расскажу. Был огромный скандал. По словам Аксиньи Толстой-Олсуфьевой, всё случилось так — учась в Смольном, она приняла близко к сердцу учение графа об опрощении, ушла с последнего курса и опростилась до полной неотличимости от крестьянской дурынды. Поэтому, встретив графа, она быстро завоевала его сердце. Но граф открылся ей с неожиданной и пугающей стороны. Во время их связи он постоянно принимал сильнейшие наркотические субстанции, которые делали его невменяемым. Несколько раз он пытался зарубить её топором. В результате она совершенно разочаровалась в опрощении, бежала в Петербург и вернулась к светской жизни… |