Книга Ангелы террора, страница 71 – Сергей Шхиян

— Готов, — сказал я, в завершение туалета надевая шинель и черную шапку с бараньей опушкой и царской кокардой.

Нестеренко поднял голову и посмотрел на меня измученными, слезящимися глазами. Потом встал и поправил на мне одежду.

— Ну, с Богом. Если что, не держи на меня сердца. Все одно тебе здесь было не жить. Не так, так иначе…

— Понятно, спасибо тебе.

Он кивнул, и мы вышли из комнаты.

— Иди за мной, — велел он, — и как ни что, молчи.

Я понял, что он имеет в виду, и не переспросил.

Мы, не торопясь, двинулись к выходу. Дорогу я помнил. В конце коридора мой чичероне отпер специальным ключом решетчатую дверь, и мы оказались на лестнице. По ночному времени в тюрьме было тихо. Навстречу нам поднимался человек в одежде надзирателя. Увидев нас, остановился.

— Далеко, Нестеренко? — спросил он.

— До господина полковника, — ответил тот, — вот, новенького к нему веду.

Встречный надзиратель насмешливо посмотрел на меня и двусмысленно хмыкнул:

— Крестить, что ли?

— Это мне без интереса, — ответил Нестеренко, — мне велено, я исполняю.

— Ну, удачи, — засмеялся он. — После их высокоблагородия в баню сходи и в церкви свечку поставь, грехи смой.

— Что это он? — спросил я, когда мы остались вдвоем.

— Блуд все это, грех и подлость, — угрюмо сказал Нестеренко и, не оглядываясь, пошел вперед.

У ворот нас остановил сонный часовой.

— Куда, Нестеренко, так поздно? — спросил он моего провожатого, одновременно освещая мне лицо фонарем. — Что-то я тебя, служивый, не признаю, никак, новенький?

— Новей не бывает, — как всегда угрюмо ответил Нестеренко, — второй день служит. К полковнику.

Часовой осклабился и опять осветил меня:

— Такой подойдет, привет ихнему высокоблагородию.

— Тьфу на вас всех, — проворчал надзиратель. — Ни стыда, ни совести. Ты-то, Петро, взрослый мужик, а туда же!

— Мне-то что, я в своем праве. После смены в трактир пойдешь?

— Там видно будет, — ответил Нестеренко, выходя за тюремные ворота. Я держался за ним следом. Часовой запер за нами калитку, и я оказался на свободе. Что представляет собой полковник Прохоров, я теперь представлял вполне реально, но обсуждать с конвоиром не стал. Мы двинулись в сторону Савеловского вокзала. Я поравнялся с Нестеренко, и мы пошли рядом. Меня все время подмывало ускорить шаг и как можно быстрее убраться из опасного места, но я умерял темперамент и старался не спешить. Совершенно неожиданно в голову пришла сумасшедшая, шальная идея. От удовольствия я даже стукнул кулаком в ладонь и притопнул ногой.

— Ты что это? Радуешься, что из Бутырок вышел? — спросил надзиратель,

— Это само собой, и еще есть у меня одна интересная мыслишка…

— А мне теперь свое душегубство век замаливать, — совсем не в тему сказал он.

— Ты куда теперь? — спросил я, реально представляя, в каком положении окажется мой спаситель.

— Посижу в трактире, помяну сына и сдамся, — после долгой паузы ответил он. — Куда мне еще деваться! Будь что будет…

— Ты, Нестеренко, знаешь что, погоди сдаваться, Может быть, мы сначала поговорим с вашим полковником.

— Это еще зачем?

— Потолкуем о том, о сем, может, удастся его прижать и тебя отмазать.

— Это как же так понять, «отмазать», — соборовать, что ли?

— Соборовать тебя еще рано. Попробуем уговорить полковника тебя выручить из беды. У него, кстати, есть семья?

— Откуда, холостует. Чего нам к нему идти-то? — не просто удивился, а испугался надзиратель. — Сказился ты, что ли, господин студент, зачем их высокоблагородию меня выручать? Да он вперед меня застрелит, и вся недолга!

— Это еще посмотрим, кто кого застрелит. Ты лучше мне скажи, ходят к нему по ночам молодые солдаты?

— Ходят, когда прикажет.

— Вот и давай пойдем к нему, как будто он меня вызвал. Как я понял, он живет где-то рядом с тюрьмой?

— Тут, недалече, в переулке, мы уже прошли. Фатера у него казенная.

— Давай сходим, попытка не пытка. Тебе все равно терять нечего.

— Тебе-то чего за радость из-за меня муку принимать? Твое дело теперь вольное, беги, куда глаза глядят!

— У меня к полковнику тоже вопросы есть, хочу узнать, за что он приказал меня убить. К нему на «фатеру» очень сложно попасть?

— Да нет, попасть-то можно, солдатики к нему часто наведываются. Сам к нему водил молоденьких. Мне, — словно оправдываясь, сказал надзиратель, — чтобы до Самоката добраться, много чего вынести пришлось. Из-за него, ирода, крепкое хозяйство бросил и в тюремщики пошел. Сына моего единственного душегуб, как барана, зарезал, — опять пояснил он, — А его, изверга, за то не на виселицу отправили, а от праведного суда в жандармском корпусе спрятали, Он у полковника вроде как палачом служит, то есть служил. Царство ему, душегубу, небесное, — перекрестился Нестеренко. — Я, почитай, цельный год случая ждал. Вот и дождался…

— Ну, что, пойдем к полковнику? — прервал я грустный рассказ Нестеренко. — Не боязно?

— Мне нечего бояться, как сына потерял, больше ничего не боюсь.

— За что его убили? — спросил я, понимая, что надзирателю необходимо выговориться. Он убил человека, вероятно, впервые в жизни совершил такое страшное преступление и теперь пытался оправдаться, возможно, даже перед самим собой.

— Кабы самому знать. Мой Ваня был хорошим мальчиком, тихим, скромным, не мне в пример. Очень любил учиться. Сам по букварю постиг грамоту. Потом в селе у попа учился, — надзиратель замолчал, уйдя в воспоминания, потом поглядел на меня провалившимися, темными глазами и продолжил невеселый рассказ. — Батюшка наш, отец Филарет, и посоветовал отослать его в город в школу. Я его в Харьков и отвез, в реальное училище. Он экзамен какой-то сдал, сразу во второй класс взяли. Так-то вот. Учителя его хвалили, говорили, что он очень способный, каждый год награды давали. А как кончил он училище, то подался в Москву, дальше учиться. Приняли его в Императорское московское техническое училище, — тщательно выговорил заученное название надзиратель. — Как он здесь жил, не знаю, письма Ваня редко писал. А сам я не шибко грамотный, в его жизни мало что понимал. Только вот выучиться Ваня не успел. В кружок ходил, книжки они запретные читали. Кто-то донес, он и попал в тюрьму. Сидел в нашей Бутырке, только недолго. Там его и зарезали.

Нестеренко замолчал, шел, тяжело ступая по каменному тротуару. Я его не торопил.

— Как я про то узнал, думал, умом тронусь. Мать, жинка моя, то есть, та не сдюжила, плакала, плакала и померла от горя. Ну, я сначала, как водится, запил, а потом такая меня обида взяла… Хозяйство у меня крепкое было, пять работников держал. Все распродал и сюда подался. Только ничего не добился, куда не ткнусь, никто правду не говорит. Понятно, чего господам с мужиком разговаривать. Людей здесь много, у каждого своя жисть, где там в чужое горе вникать. Пришлось самому разбираться. В тюремщики пошел, в тюрьме Ваню порешили. Подмазал кого надо, взяли в надзиратели. Ну, а уж в Бутырках сам все проведал. Зарезал сыночка моего Ваню Жорка Самокат. Дальше ты сам знаешь…