Книга Кольцо с тайной надписью, страница 15 – Валерия Вербинина

Ласточкин тяжело вздохнул. Оценка умственных способностей Антона Илларионова настолько явно читалась на его лице, что не требовала никаких комментариев.

– Ладно, – сказал капитан. – Начнем с самого начала. – Он раскрыл блокнот. – Фамилия, имя, отчество потерпевшей?

– Настя… Ой, простите, Караваева Анастасия Александровна.

– Возраст?

– Двадцать три года.

Лично я дала бы ей не меньше тридцати, но, как оказалось, ошиблась бы почти на десяток.

– Год рождения?

– Одна тысяча девятьсот девяносто.

– Место работы?

Илларионов замялся.

– Видите ли, Настя не работала. У нее имелись свои средства.

– Откуда? – безжалостно осведомился Ласточкин.

– Не подумайте ничего такого, – обиделся Илларионов. – Ее дедушка по материнской линии был академиком и оставил ей приличные деньги.

– Да?

– Да. А ее дедушка по другой линии, кстати, был самым настоящим графом, но всю жизнь скрывал это. У его семьи был в Петербурге целый особняк на Английской набережной. Разумеется, в революцию особняк отняли, а отца дедушки еще и расстреляли. Кое-что, впрочем, семье удалось спасти, и они перебрались сюда, в Москву.

Вот оно, значит, что. Так вот почему мебель в комнатах выглядела так естественно, не как у современных нуворишей, где она нередко кажется неуместной и только режет глаз. Все это были фамильные вещи, передаваемые из поколения в поколение. Вещи, которые срослись с этой семьей и стали ее частью.

Ласточкин записал данные Илларионова.

– Вы прилетели из Италии этим утром?

– Да.

– Билет у вас остался?

– Да-да, конечно!

– И загранпаспорт тоже покажите.

Капитан изучил билет и загранпаспорт жениха. В романе, разумеется, в конце концов выяснилось бы, что человек, первым обнаруживший тело, солгал относительно времени своего появления в Москве, однако и билет, и штамп в паспорте неопровержимо свидетельствовали, что Илларионов не лжет. Алиби у него было железобетонное.

– Теперь я вне подозрений, надеюсь? – иронически осведомился жених, получив обратно свои бумаги.

– Извините, таков порядок, – отозвался Ласточкин. – Теперь давайте искать органайзер жертвы, или ежедневник, или файл в компьютере – словом, нечто, куда она записывала свой распорядок дня. С кем она собиралась встречаться, и так далее.

– У нее был ежедневник, – заметил Антон.

– Прекрасно, так давайте искать ежедневник. Вы не знаете, где он может находиться?

– Кажется, знаю, – сказал Илларионов.

Он поднялся с места и открыл один из ящиков комода. Внутри оказались дамские прокладки. Илларионов, покраснев, выдвинул другой ящик. Там лежали презервативы на все вкусы. В конце концов ежедневник обнаружился среди кружевных трусиков в самом верхнем ящике. Я тем временем отправилась разыскивать телефоны, которыми пользовалась жертва. Сотовых нашлось аж целых два, а к ним в придачу – аппарат стационарного телефона, стилизованный под двадцатые годы, но при этом с новейшим автоответчиком.

– Нашла, – объявила я, вернувшись к напарнику. – Два мобильника, а на автоответчике точно есть какие-то записи.

– Два мобильника? – удивился Илларионов. – Насколько я помню, у Насти был только один.

– Может, купила новую модель? – спросила я. – Многие сейчас так делают.

Ласточкин включил автоответчик, а сам стал, хмурясь, листать ежедневник.

«Здравствуйте! Мне очень жаль, но вам не повезло. Похоже, что меня нет дома. Говорите после звукового сигнала или перезвоните мне попозже, я всегда буду рада побеседовать с вами. Всегда ваша Настя».

Би-ип!

«Настенька, – говорит взволнованный голос с придыханием, явно принадлежащий мужчине, – мне обязательно надо встретиться с вами! Я недавно перевел Рембо, это что-то фантастическое! Вы обязательно должны выслушать это! Приходите, я вас жду!»

Ласточкин нажал на паузу.

– Кто это?

– Владимир Берестов. – Жених скривился. – Поэт, – прибавил он с легким оттенком презрения в голосе. – Иногда пробует переводить, но ничего у него не выходит. Кстати, его стихи тоже порядочная дрянь.

– А-а, – протянул капитан. – А вы их читали?

– Нет, зачем мне это? – искренне удивился Илларионов.

Ласточкин подмигнул мне.

– Поехали дальше, – сказал он, нажимая на клавишу.

«Настюша, – залепетал сюсюкающий мужской голос, – я звоню вам, просто чтобы сказать, какая вы поразительная! Я никогда не забуду эту ночь! Если вам что-нибудь надо, только дайте мне знать. Я все, все для вас сделаю!»

– Так, – сказал Ласточкин со скучающим видом. – А это кто?

– Наверное, Артем Новоселов, друг детства, – нерешительно промолвил жених. – По голосу вроде он. Только обычно он выражается куда более спокойно.

– А что это за ночь он имеет в виду? – спросил Ласточкин как бы между прочим.

– Наверное, они вместе ходили на дискотеку, – предположил Илларионов. Но в тоне его совершенно не было убежденности в этом.

– Дальше, – сказал Ласточкин.

На этот раз говорила женщина. Голос показался мне знакомым.

«Настя, это я! Как я рада, что ты больше на меня не сердишься! Я пригласила Сережу на вечеринку, ты не против? Я уверена, вы с ним подружитесь! Он такой милый! Настя, я тут в одном бутике видела платье с орхидеями, как раз такое, как ты искала! Точь-в-точь как в журнале!»

Дальше следовало не менее десяти минут абсолютно бессодержательной болтовни – смеси из модных новинок, сплетен и содержания телесериалов.

– Маша Олейникова, – сказал Ласточкин, когда та наконец умолкла. – Становится все интересней и интересней.

Восторженный лепет Маши сменил глуховатый мужской баритон.

«Здравствуйте, Анастасия Александровна! Да, так вот: картину я отреставрировал, она теперь как новенькая. Завтра занесу, если вам удобно. Перезвоните мне, и мы условимся о времени».

– Это кто? – спросил Ласточкин у Илларионова.

– Георгий Столетов, художник, – фыркнул тот. – Он реставрировал одну из Настиных картин. Ту, где изображен сад. На ней краска сильно потрескалась.

– Вот эту? – спросил Ласточкин, кивая на небольшое полотно на стене.

– Да-да. Когда я звонил Насте в среду, она говорила, что Столетов уже доставил картину. Она была очень довольна, потому что эта работа – почти единственное, что осталось от расстрелянного прадедушки.

Ласточкин кивнул.

– Поехали дальше.

«Дорогая, – укоризненно бубнил голос поэта, – я на тебя сердит! Ты так и не дала мне прочесть перевод. Конечно, он далек от совершенства, но все же… Целую твою замечательную родинку на попке! С нетерпением жду новой встречи!»