Онлайн книга «Очаг на башне»
L x(y) = _Я x(y) / _Я x. – Видишь? Здесь числитель всегда меньше абсолютной величины знаменателя, но ни в коем случае не отрицательное число. Во-вторых, знак знаменателя – а знаменатель отрицателен при регрессе сознания – определяет знак всей дроби. И, в-третьих, если знаменатель стремится к нулю, то, каким бы мощным ни было воздействие Игрека, оно не вызовет интенсивной реакции... – Симагин осекся и смущенно махнул рукой. – Черт, я тебя совсем заболтал. В общем, что я хочу сказать-то? Что контакт, например, личностей с разнонаправленными векторами невозможен. Тот, кто развивается, увидит, скажем, в бестактной назойливости – преданность, в злой издевке – дружескую шутку... потому что все накладывается на собственные фоновые процессы, на знаменатель. А тот, чье конструктивное взаимодействие с миром прервано, наоборот, увидит в преданности – назойливость, в шутке – издевку... Именно тут и расцветают всякие комплексы и мании. Если бы научиться раскрывать кордон и вновь менять знак векторов! – Симагин мечтательно уставился во мрак мимо окаменевшего в снисходительной усмешке лица Вербицкого. – Ведь ты подумай, как обидно: чем выше потенциал сознания, тем отторжение вероятней... Больно, думал Вербицкий. Больно, больно, больно... Сволочи, они и сюда уже добрались со своими формулами. И это омерзительное, привычно-высокомерное ученое "мы". Мы, Симагин, царь всея Руси... Все, пора атаковать. – И это не кажется тебе подлостью? – Что? – опешил Симагин. – Разработка методов механизированного манипулирования психикой... Ч-черт, – сказал Вербицкий, тронув опустевшую пачку сигарет. – Курево кончилось. Симагин виновато развел руками, а потом с осененным видом вскочил. – Аська где-то прячет, наверное, – проговорил он и, заговорщически подмигнув, вылетел из кухни. А Вербицкий вдруг представил, как Симагин входит в комнату, а женщина эта – в постели. Ждет. Когда он придет. Когда я уйду, ждет. – Ась, ты ведь никоциану прячешь где-то, а? – просительно сказал Симагин, войдя и прикрыв дверь. – Я отвернусь, а ты, пожалуйста, подари штучки три. У Валеры кончились. Ася холодно глядела исподлобья. – Вы шумите, – сказала она отчужденно. – Он скоро уйдет? – Да тише, – испугался Симагин. – Там же слышно все. – Антошке тоже все слышно. Симагин смущенно помялся. – Так дашь? – Когда я чуть подымлю, ты вопишь полдня, что квартира провоняла и ты не ощущаешь себя дома. И я, как дура... А этот твой уже целую пачку... – Ужас, – признался Симагин шепотом. – Как паровоз. Аж глаза слезятся... Ася секунду смотрела на него, потом сказала: . – Можешь не отворачиваться. Я больше не буду никогда. Она откинула одеяло и тут же вновь резко набросила на себя. – Нет, отвернись. – Ася, да что с тобой? – Отвернись, я сказала. И скорей, Вербицкий заскучает. Симагин отвернулся. Он стоял лицом к двери и ничего не мог понять. – Возьми, – раздался Асин голос. Она уже укуталась до шеи, будто мерзла, и на журнальном столике лежала полупустая, покомканная пачка. Он подошел и сел на край постели. Ася отодвинулась. – Асенька, – произнес он тихо. – Что-то случилось? Она взялась за книгу, будто не видя и не слыша. – Он чем-то тебя обидел, пока меня не было? Да? Нет? – Симагин, – сказала Ася устало. – Ну кто он мне, чтобы мочь меня обидеть? Это можешь только ты. – Я? Асенька, ну это правда, совершенно случайно я заработался, сегодня же у нас впервые... – Андрей! Ты ему рад-радешенек, а у него глаза мертвые, он подлец. Он смеется над тобой, презирает, он враг тебе и нам. Он через труп твой пойдет! Симагин встал. – Ася, – сказал он серьезно, – я не знаю, почему у тебя такое идиотское настроение, но либо объясни, либо держи его при себе. Я с ним десять лет не виделся, а ты все портишь! Стыдно! – он захлебнулся негодующе. – Какой же ты дурак, – потрясенно ответила она, глядя ему в глаза. Он вздрогнул. – Мы поссоримся, – отчеканил он. Он ушел. Она чуть не расплакалась. Он ушел. И в дверях взглянул на часы. Он даже не подозревал, что этим ее добил. Его "Полетик" давно стал символом. Она всегда ловила момент, когда Симагин, ложась, снимал часы. Это значило: сейчас. На миг она словно бы ощущала раздвигающее, пронзительное движение, с которым Симагин входил в нее, – и сердце валилось в звонкую глубину. Она уткнулась в подушку. Вербицкий презрительно повертел пачку, выщелкнул сигаретку, закурил. – Дамская травка... – Что же ей, махру сандалить? – пробурчал Симагин. Вербицкий усмехнулся. – За это время ты научился разговаривать, – похвалил он. – Поздравляю. – Да-да, – ответил Симагин, думая о чем-то своем. – Так вот. Подавление собственных мотиваций – преступно и подло. Ладно, пусть вы не способны создавать людей запрограммированных – хотя не факт, что не научитесь попозже. Но вы научитесь создавать людей одинаковых. Нормальных. А всякая гениальность – это отклонение, уродство. Вы сделаете всех жизнерадостными кретинами без малейшей ущербинки, без индивидуальности, без всякой способности к творчеству! – Да я как раз хочу, чтобы не гибла возможность к творчеству! – У кого? У согласных и веселых? Что они могут? – Погоди. А обычное лечение нервных болезней ты принимаешь? – Да. Здесь разница. Вы лишаете человека способности выбирать, бороться с собой, побеждать себя... – Ну, знаешь, есть куда более интересные и нужные занятия, чем постоянная борьба с собой. – Да-да. Маршировать во славу рейха, например. Электронный фашизм ты предлагаешь. Насилие над сознанием! – Да ведь к хорошему же!.. – Кто скажет, что хорошо, а что нет? Местком? Партком? – Да погоди, Валерка, очнись! При чем здесь местком? Если человека лечат, ле-чат, от болезни, если он мучиться перестает – хорошо это или нет? – Смотря от чего он мучился! Не мучаются только идиоты. Вы лишите человека индивидуальности. Пусть уродливой, больной – но только такие и способны к творчеству! – Как раз больной-то уже мало способен к творчеству! Он, знаешь, только болячки свои лелеять способен. А если этот твой сильно индивидуальный параноик башку кому-нибудь раскроит кирпичом – это не насилие? Кто ответит за преступление? – Дело не в преступлении! Дело в том, что этот параноик, как ты говоришь, видит мир так, как, быть может, никто до него и никто после него! И этим он важнее, нужнее миллиона добреньких обывателей! |