Онлайн книга «Автоматная баллада»
|
Впрочем, для котлов со смолой тоже имеется немало подходящих кандидатур. — Осторожно, серёжка… — Прости. Больно? — Есть немножко. Я ведь давно не надевала, а сейчас вставила, а кончики ухов… — Мочки. — …а кончики ухов взяли да припухли, — упрямо договорила она и жалобно-протяжно шепнула: — Но-оеть. — Так сними. — Не, не хочу. Привыкать буду. Тебе-то хоть они понравились? — Очень. — А почему не сказал? — Ты не спрашивала. — Ох, Подушка-Подушка… из тебя ну каждое малюсенькое словечко клещами тянуть приходится. Ты будто улитка: вымолвил полсловечка и сразу шасть обратно в раковину. — Мне и в самом деле понравились твои новые серьги, — маленькая ладонь осторожно скользнула по его плечу, и Швейцарец накрыл её своей. — Жемчуг тебе к лицу. В следующий раз непременно привезу тебе ожерелье… или нет, ещё лучше — два месяца назад я в Новохабаровске платье видел, с жемчужными пуговицами. Хочешь? — Конечно, хочу. А какое оно, это платье? Расскажи, а? Швейцарец замялся. Во-первых, столь неосторожно упомянутое им платье являло собой, по его же собственным гипотезам, не совсем платье, а лишь верхнюю половину чего-то большего. По крайней мере, иного варианта, объясняющего символичность длины юбчонки, кроме как тот, что эта… гхм, не очень широкая лента должна быть скрыта под настоящей юбкой, он придумать не сумел. Во-вторых, Швейцарцу сейчас меньше всего хотелось бы объяснять Маше, при каких именно обстоятельствах он это платье видел. Хотя, если вдуматься, ничего такого уж… да он и сейчас, если уж на то пошло, никому и ничем не обязан! — Белое. На узеньких бретельках. — Шёлковое? — Нет. — А какое? — Не знаю, — признался он. — Я так и не понял, из чего оно сшито. Но смотрится красиво. — Ой, хочу-хочу-хочу. — Значит, получишь. Он сказал это и вдруг ощутил во рту горечь, словно выпил полную чашку любимого хвойного отвара Старика. «Ведь ты врёшь! — зло рявкнул кто-то в глубине черепной коробки. — Брешешь, как пёс, а зачем? Ведь ты уже всё для себя решил и знаешь ответ, так для чего и кому это нужно? Неужели глаза у правды страшнее дюжины автоматных стволов — в них-то ты заглядывал не в пример спокойнее! А сейчас…» «…сейчас, — торопливо возразил Швейцарец этому невидимому, — вот именно, сейчас. Я скажу, обязательно скажу, никуда мне не деться, не уйти… но пока есть время, я не хочу разрушать этот хрупкий уютный мирок, наше с ней зыбкое… да, пожалуй, это даже можно назвать и счастьем. Странноватое такое счастье, понимаю — но где нам с ней взять другое?» А она лежала, обняв, прижавшись к нему всем телом, — просто удивительно, как много мужчины способна заставить соприкоснуться с собой такая маленькая, казалось бы, по виду, девчушка. Малышка. Уснуть бы так вот с ней… да нельзя! — Малыш. — Да, — сонно отозвалась она. — Я… — он осёкся, почувствовав, как тонкие пальчики выскользнули из-под его ладони и едва ощутимыми касаниями прочертили дорожку по животу… и ниже. Нет! Швейцарец зажмурился. Представил — живо, ярко, в деталях, — как ложится в руку холодная тяжесть «210-того», с чётким щелчком фиксируется курок, а указательный привычно устроился на изгибе спуска… и резко сел. — Ой, ты чего? Я больно сделала, да? — Нет, всё в порядке, — быстро сказал Швейцарец. — То есть не совсем… но ты здесь ни при чём. — А что при чём? — Я. Малыш… так сложилось… что на некоторое время мне надо будет исчезнуть. Она поняла не сразу. Секунды две ушло на осознание — и державшего Машу за руку Швейцарца словно током ударило от её дрожи… в миг, когда это понимание наконец пришло. — Из-за неё? — Нет. Точнее, — поправился он, — опять не совсем. Она связана с этим, но причина вовсе не в ней. Кажется, она не поверила. — И ещё. Малыш… там, внизу, Полина сказала, что… — Ухи повыдергаю, — глухо произнесла Маша. — И ноги. И любимую фарфоровую вазу разобью. — Я, наверное, был слепцом, раз ничего не замечал. — Да что ты мог заметить, — голос девушки дрожал, но когда Швейцарец попытался обнять её, сильный толчок в грудь едва не сбросил его с кровати. — Извини. Я не хотела… так сильно. — Малыш… — Что ты мог заметить, — повторила она. — Когда ничего не было. Да и быть не могло, верно? Это я, дура, навоображала бог знает чего… — Могло быть. Этого говорить не следовало, ни в коем случае, но сказать иначе Швейцарец не мог. — Где же могло? Ну… — Носок. — Что? — У тебя в руках мой носок, — медленно произнёс Швейцарец. — Положи его, пожалуйста, а я сейчас от простыни лоскут оторву. — Постой, не на… — Поздно. — Я ведь и не плачу даже, — прошептала она, забирая лоскут. — Почти. А затем уткнулась Швейцарцу в плечо и разрыдалась. — Малыш, ну что же ты… Маша. Машенька. — Ы-ы-ы-ы-ы-ы… — Малыш. Наверное, это длилось не очень долго. Пять-десять минут… одну-две вечности, в конце которых пушистый комочек под его руками шевельнулся и хрипло прошептал: — Всё… пусти. Дальше я сама. Ему всё же пришлось отрывать ещё один лоскут — тот, первый, она не успела донести до глаз, вцепилась зубами, и в итоге он теперь больше напоминал не платок, а изрешечённое осколками и пулями боевое знамя. — У нас и в самом деле могло быть, — сказал Швейцарец, заработав в ответ непонимающий взгляд двух красных, припухших и очень мокрых глаз. — Перед тем, как начать плакать, ты сказала, что у нас ничего не могло быть, — пояснил он. — Но это — не так. — Так, Подушечка, так… «И откуда у женщин берётся этот устало-снисходительный тон, — удивлённо подумал Швейцарец. — Только что выплакала на него добрых полведра солёной воды и вдруг начинает говорить с интонациями мамы, в сороковой раз объясняющей ребёнку, почему трава зелёная. Не понимаю». — Почему? — Потому что, Подушечка, я тебе никакая не пара. Как ты сам говорил? Реально? Реально, Подушечка, я — б… дешёвая, абнакновенная… — А я, — спокойно произнёс Швейцарец, — убивец с большой дороги. И чем же мы не пара? — Не говори так! — А ты не начинай! — повысил голос Швейцарец. — Не смей, поняла?! |