Книга Синьора да Винчи, страница 47 – Робин Максвелл

— Вышлите туда учителей, — посоветовала я.

— Учителей? — удивился Лоренцо.

— Раз уж девицы лишились доброго имени, пусть наверстают его образованием.

— Вот слова истинно ученого человека, — улыбнулся Лоренцо. Впервые за время разговора в его глазах промелькнула веселая искорка. Помолчав, он добавил:

— Платон такую идею одобрил бы. Он считал, что дарования половины афинского населения пропадают втуне, поскольку женщины отстранены от государственных и военных дел. Я недавно начал спонсировать Пизанский университет, — неожиданно сообщил он. — Он сейчас в упадке, переживает не лучшие времена. Можно будет пригласить преподавателей оттуда и из нашего, Флорентийского, университета и направить их в Вольтерру.

Смерив меня одобрительным взглядом, Лоренцо заключил:

— Твой образ мыслей мне очень по сердцу, Катон!

— Лучшей похвалы я не пожелал бы. Это комплимент не только мне — моему отцу тоже, — ответила я, чувствуя, что краснею.

Хотя Лоренцо высказал одобрение лишь моему уму, но он наверняка пригласил меня для того, чтобы испросить доброго совета, и действительно, одной беседы хватило, чтобы заново возжечь в наших отношениях прежний странный проблеск чувства.

Оживленные голоса, донесшиеся из заднего церковного притвора, как нельзя кстати отвлекли нас от тяжелого неприятного разговора. Во дворик высыпала ремесленная артель Верроккьо. Каждый нес в суме дневную снедь.

Леонардо, очевидно, заприметил меня еще в часовне, потому что направился прямиком к нашей скамье. Приблизившись, он пробормотал «синьор» и поклонился Лоренцо на манер изысканного придворного. Тот ответил на приветствие учтивым кивком. Я встала, чтобы обнять сына, но по его натянутости и неловкому молчанию вдруг поняла, как он теряется в присутствии Лоренцо де Медичи. У него не укладывалось в голове, каким образом его некогда скомпрометированная мать — пусть и в мужском обличье — может претендовать на дружбу столь знатной особы, фактического правителя Флоренции. А мне так хотелось свести их запросто!

— Что у тебя в сумке? — спросила я.

— Кухарка маэстро посылает нам из боттеги хлеб, сыр и вино, а если повезет, то и что-нибудь тушеного.

Леонардо раскрыл суму и вынул половинку черного хлеба и толстый ломоть желтоватого сыра. И то и другое он, недолго думая, разломил на три части и угостил нас с Лоренцо. Снова заглянув в суму, он извлек оттуда глиняный горшок и ложку.

— Не так-то просто было уговорить ее не накладывать мне мяса, — заявил он, подавая горшок Лоренцо.

Тот не отказался и принялся макать хлеб в похлебку.

— Совсем без мяса? — уточнил он.

— Я его не ем. Рыбу и птицу — все, что имеет лицо, — тоже в рот не беру.

— Невероятно, — прокомментировал Лоренцо, протянув мне горшок и ложку.

— Отцы Церкви, кстати, назвали бы это ересью, — зачерпнув похлебки, добавила я.

— Отцы Церкви… — невнятно повторил Лоренцо и тяжело вздохнул.

Видя, что он замолк, я сочла за лучшее сменить тему.

— У Лоренцо есть конь по имени Морелло. Они соперничают в преданности друг другу, — сообщила я сыну.

Леонардо немедленно просиял.

— Каков ваш конь с виду? — спросил он Лоренцо и тут же весь обратился в слух.

— Очень красивое создание. Гнедой с белыми бабками, на лбу белая звездочка. На бегу он гордо выгибает хвост дугой, а ноги у него словно стальные. Но больше всего я люблю у Морелло его голову. Она просто великолепна — вытянутая, изящная, с черными влажными глазами…

Леонардо улыбался, видимо представляя описываемого скакуна во всех красках. Он даже глаза прикрыл от удовольствия.

— Я неравнодушен ко всем живым существам, но никого не люблю так, как лошадей. В них столько достоинства, силы и вместе с тем — столько неги! С лошадью можно очень сильно сдружиться.

Лоренцо кивал, очевидно проникаясь эмоциями Леонардо. Мне показалось, что слова моего сына вошли ему в самое сердце.

— Есть ли у тебя конь? — поинтересовался Лоренцо.

— Нет, у меня нет времени за ним ухаживать. И денег на это тоже нет. Но если меня приглашают покататься верхом, я, конечно, не отказываюсь. Зато я сдружился с дядиным мулом, — улыбнулся Леонардо, поглядев на меня. — Мы с ним старые приятели.

— В моей конюшне нет недостатка в красивых скакунах, Леонардо, — произнес Лоренцо. — Прошу, не стесняйся и выезжай на любом из них. — В его голосе я не ощутила и нотки высокомерия или бахвальства.

— Кроме Морелло, — лукаво ухмыльнулся Леонардо.

— Кроме Морелло, — согласился Лоренцо. Он рассмеялся, и я вслед за ним. Лучшего завершения беседы я и придумать не могла, даже если бы сама сочиняла реплики.

— С чего они там так разгалделись?

Перед нами возник один из подмастерьев и, глядя на Леонардо сверху вниз, спросил с пакостной усмешечкой:

— Пойдешь с нами вечером покутить? Завалимся к шлюшкам! Девчонкам или мальчонкам — тебе выбирать.

Леонардо вспыхнул от смущения, а мне стоило немалого труда сохранить невозмутимость.

— Еще бы, — ответил мой сын, наконец совладав с собой. — Только не сразу: если не доделаем работу, маэстро живо нас пропесочит.

Его приятель отправился дальше искать компаньонов для ночной вылазки.

— Что ж, — поднялся Лоренцо, — не вернуться ли нам в часовню, пока там не слишком людно, и не посмотреть, как продвигается строительство усыпальницы?

Я тоже встала и попрощалась:

— Ciao, [15] Леонардо.

— Дядюшка… — кивнул он мне.

— Удачи вечером! — пожелал ему Лоренцо и заговорщически подмигнул.

Впрочем, встретившись со мной взглядом, он почему-то поспешно отвел глаза.

— Уж я расстараюсь! — выкрикнул вслед нам Леонардо.

Подойдя к притвору часовни, Лоренцо обернулся и крикнул в ответ:

— Не забудь зайти в конюшню!

Еще ни разу не заставала я Леонардо в таком волнении. Вместе с младшим подмастерьем из боттеги он носился взад-вперед среди колонн серебристо-серого нефа церкви Сан-Спирито, в этот час пока безлюдного, в последний момент что-то подправляя в декорациях к вечерней sacre rappresentazione [16] «Схождение Святого Духа на апостолов». Это представление, устроителем которого выступал Джулиано де Медичи, должно было явиться эффектной кульминацией официального визита, с которым пожаловала во Флоренцию миланская королевская семья, и завершить четырехнедельную вакханалию безумных увеселений.