Онлайн книга «Обитель»
– Господи, Господи, Господи! – звал то один, то другой лагерник. Старик в седой бороде стал неподалёку от нар Артёма и, беспрерывно крестясь, начал класть поклоны тому святому, которого он отскоблил и прозвал князем. Обкрученная звоном, церковь становилась как серебряный шар – толкни, и покатится с вершины Секирной горы, полная с ума сводящим человечьим воплем. Чекист явно рехнулся – и звенел со всех сторон сразу, словно перебегая с места на место. Граков с кашлем рыдал, то хватая себя за волосы, то сминая щёки и пытаясь заткнуть свой неумолчный, полный слюны и страха, рот. – Исповедоваться и причаститься! – истово просил кто-то то у батюшки Зиновия, то у владычки. Артём держался за свои нары, чувствуя беспощадную качку. Но многие другие лагерники один за другим сошли вниз со своих утлых досок, стали на колени посреди церкви в ожидании обещанной исповеди и причастия. У Зиновия был вырезанный из дерева наперсный крест, у Иоанна – свой, серебряный. У обоих имелось Евангелие. Они вышли через незримые Царские врата на то место, что когда-то звалось амвоном, и поочерёдно, меняя друг друга, едва один из них задыхался, начали проповедовать. – Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Аминь! – сказал владычка Иоанн; голос его был негромок, но твёрд. – Царь и псалмопевец Давид сказал: Бог с Небесе приниче на сыны человеческия, видети, аще есть разумеваяй или взыскаяй Бога? Вси уклонишася, вкупе непотребни быша, несть творяй благое, несть до единого, – продолжил батюшка Зиновий голосом восхитительно молодым и высоким. – Вот и ныне так, – говорил владычка, – в непотребстве своём все забыли о благих деяниях, направив силы свои на спасение своего живота. Но старания наши тщетны и елей в нашем светильнике убывает. Лишь Господь один может очистить нас от скверны и приобщить нас вечной радости. Дробный перезвон за стенами не прекращался. Церковь дрожала, как полный хрупкой посуды поднос, который пьяный служка несёт бегом по склизким каменным полам, а на полах разлиты чьи-то пахучие крови. Внутри Артёма начала оживать рыба, расцарапывая ост-рыми хвостами слабые кишки, печень, селезёнку – всё кровоточило и саднило, как если бы ему в распахнутый живот высыпали полный совок крошеного стекла. – Владычка! Батюшка! Помолитесь за нас! – крикнули вперебой несколько человек. Высоко, как птица, подняв голову и тараща воспалённые глаза, батюшка Зиновий неистово выкрикнул: – Грех, о котором промолчите на исповеди, так и останется нераскаянным, а значит и непрощенным – и утащит вас в ад! Кайтесь! Лагерники взревели. Почти все плакали и причитали. Но и за этим воем всё равно слышался колокольчик, ледяным крючком зацепивший каждого – кого за губу, кого за кадык, кого за лопатку, кого за кожу на животе. – Мы перечислим грехи человеческие, а вы раскаивайтесь и говорите “грешен”, – взмахнув рукой с зажатым в ней крестом, велел владычка Иоанн. – Повторяйте за мною: исповедаю аз многогрешный… Господу Богу и Спасу нашему Иисусу Христу… вся согрешения моя… и вся злая моя дела, яже содеял во все дни жизни моей… яже помыслил даже до сего дня, – звонко продолжал батюшка Зиновий. В церкви раздались жалобные голоса, спотыкающиеся и путающиеся. – Прости мя, Отче, согрешил неимением любви к Богу и страха Божия, – диктовал владычка. – Грешен! – прокричал каждый лагерник. “Я”, – молча отвечал Артём, и рыбы ярились ещё сильнее, пытаясь вырваться наружу из него. – Согрешил гордостью, в том числе: несмиренностию духа, нежеланием жить по воле Божией, самоволием, самочинием, самомнением, – выкрикивал батюшка Зиновий. “Я”, – снова кивнул Артём, осклабившись. – Согрешил неисполнением заповедей Божиих. – Каюсь! – кричали лагерники, не видя и не узнавая друг друга, зато всякий миг слыша бешеный колокольчик. – Согрешил кумирослужением! “…А то”, – крутясь на своих нарах, словно его всего мылили в сорок злых и мокрых рук, соглашался Артём. – Согрешил чрезмерным упованием на Божие долготерпение, в том числе попущением себе всяческих грехов! – выкрикивали священники, чьих голосов было уже не различить. – Грешен! – орали лагерники. – Каюсь! – Согрешил тщеславием, многоглаголанием, честолюбием! “Здесь я! Здесь!” – отзывался на всякий грех Артём, не ведая и не желая раскаяния в них. – Согрешил маловерием, в том числе отсутствием мира Христова в душе! “В том числе, да! – внутренне хохотал Артём. – В том числе!” – Грешен! – вскрикивали лагерники с той же страстью, с которой орали “Здра!” начальству. – …Неблагодарностью к Богу! – …Дурной печалью и унынием! – Согрешил нетерпением посылаемых Господом испытаний, в том числе нетерпением скорбей: голода, болезней, холода! “Мёрзну! – с бесноватой радостью соглашался Артём. – Хочу жрать и мёрзну!” – Согрешил ненадеянием на спасение… недоверием к милосердию Божию… “Не верил”, – кивал Артём с тем бесстыдным лицом, с которым пьяница ждёт у кабака, что ему нальют. – …Помыслами и попытками самоубийства… – Прости мя, Отче! – выкрикнул кто-то. – Пытался удушиться! Верёвкой за шею! – Согрешил поминанием имени Божия всуе… грязной, матерной бранью… – Грешен! – голосили то там, то тут в ответ. Каждое слово звучало гулко, словно удваиваясь за счёт заключённого внутрь эха. – …Неисполнением обетов пред Богом… – …Самооправданием… – …Неблагоговейным отношением к иконам и святыням… – …Непочитанием церковных праздников… – …Осуждением священников… – …Нерадением к молитве… – Стыдился исповедать себя христианином, в том числе стыдился налагать на себя крестное знамение и носить нательный крест! “Я! – неустанно повторял Артём. – Я здесь! Я! Какое богатство у меня! Весь как в репьях! Как в орденах! Да есть ли такой грех, которого не имею?” Ор стоял, как на скотобойне. Даже беспризорник пристроился ко всем в хвосте и, задирая вверх беспалые руки, требовал кулёшика – верно, ему казалось, что и все остальные просят жрать. В стороне чернел глазами не участвовавший ни в чём Хасаев: как будто тут была звериная свадьба, а сам он оказался другой породы. – Согрешил неимением любви к ближнему! – провозгласил владычка, надрывая голос. “Мать погнал!” – восклицал Артём, руками придерживая бунтующих рыб в животе и в груди. |