Книга Мертвый язык, страница 13 – Павел Крусанов

— Один человек сказал Сюнгаку: «Традиции Секты Лотосовой Сутры плохи тем, что в ней принято запугивать людей». — Егор на ходу пустил в небо облачко табачного дыма. — Сюнгаку ответил: «Именно благодаря запугиванию это Секта Лотосовой Сутры. Если бы ее традиции были другими, это была бы уже какая-то другая секта».

— Умничаем, да? — Катенька забежала вперед и заглянула с гневом в глаза Егору.

— А потом? Что было потом? — спросила Настя.

— Потом меня потянуло на родину. Ведь у меня была великая родина — я никогда не забывал об этом. В глубине сердца она всегда оставалась великой, даже тогда, когда сознание отказывалось в это верить. Я понял, что жить надо там, где родился. И строить такой дом, который был бы тебя достоин, надо там же.

— А зачем было голыми ходить? — Настя пнула босоножкой пустую сигаретную пачку, попавшуюся ей на дорожке Елагина острова.

— Долгая история, — ответил Тарарам.

— Я тебе потом расскажу. — Егор высосал из сигареты новый дым. — Я репортаж по «ящику» видел.

— Это история одной идеи, — сказал Тарарам. — А репортаж — так, пустое.

— Непобедимы те идеи, которым пришло время, — улыбнулся Егор.

— Хорошо сказал. — Настя опять неловко пнула пачку.

— Это не я сказал. Это сказал один британский сэр на букву «че».

— У всякой вещи есть свой звездный час. — Настя, наконец, кое-как наподдала пустой пачке, и та улетела на газон. — Цветы нарасхват восьмого марта и первого сентября, а яйца в лет идут на Пасху.

— Хватит умничать, — надула щеки Катенька. — Пойдемте лучше на тарзанке прыгнем или пива выпьем.

— Хорошая альтернатива, — оценил Тарарам.

— Николай Первый наказанным офицерам тоже предоставлял достойный выбор, — снова улыбнулся Егор. — Либо гауптвахта, либо слушать оперу Глинки.

— Прикалыветесь, умники…

4

— Надо жить полной, плещущей за край жизнью, — в глазах Тарарама прыгал бесенок, — жить на всю катушку, испытывать жизнь на ее предел, высекать из нее искры и самим становиться ее блеском. Не в шкурном, разумеется, смысле…

— Но нам запрещено так жить, — возразил Егор.

— Кем?

— Господом Богом.

— Ерунда. Об этом мы вспоминаем лишь в беде, когда нас постигает неудача. Лишь в беде мы взываем к Богу — так овцы, заслышав волчий вой, жмутся к доброму пастырю в кудрявой овечьей шапке и теплой овечьей шубе.

— Но беда — это и есть предостережение или наказание.

— Ерунда. Неудачи преследуют нас в любом случае, а не только тогда, когда мы нарушаем заповеди. Стой, как свая, и всех перешибешь — вот главная заповедь. Покаяние человеку не к лицу. Покаяние нарушает цельность и красоту греха, как газ, вспучивший консервную банку. В результате мы видим лишь подпорченную добродетель, а этим блюдом не усладишь Бога и не обманешь совесть. Наш путь — не покаяние, а совершенствование, не плач о недостатках, а стремление к безупречности, не признание вины, а осознание ответственности за то, что мы делаем и чего не делаем.

— Поодиночке так не выжить, — задумчиво сказал Егор. — Так человека просто съедят. Съедят с ливером или изолируют, хотя бы и на свободе — окружат пустотой, вакуумом, который прекрасно защищает от шума и тишины, тепла и стужи, пыли и чистейшего озона, который выдыхает Бог. Чтобы так жить, нужна система, сообщество единомышленников. И еще — идеология внутри системы. — Егор почесал затылок. — Нет, даже не идеология, а лидер, безукоризненный вождь, который мог бы авторитетно направлять — как, что и почему надо делать.

— Верно, — обрадовался Тарарам и потер ладони. — Нужна система, общество с немилосердной иерархией. Где на вершине — вождь. — При этих словах лицо Ромы сделалось серьезным. — Непогрешимая фигура — поводырь по жизни. Под ним — ленивые и умные, элита и мозг сообщества. — Тарарам доверительно посмотрел в глаза Егора. — Они не слишком озабочены трудами и утруждены заботами, они любят, закинув руки за голову, лежать на мягком и расхаживать из угла в угол в халате, но именно они производят идеи, строят стратегию, отлаживают систему и продумывают ходы. Кроме того, ленивые и умные в силу лени не поражены пустым тщеславием, а в силу ума не посягнут на место первейшего. — Тарарам надменно закурил сигарету. — Следом за ними стоят умные и энергичные. От них толку меньше, поскольку размышлять и проникать в суть им мешает собственная предприимчивость, желание держать палец на пульсе и быть в курсе всего на свете. А также стремление выковать карьеру — это тоже мешает думать. — Тарарам выдержал паузу. — Энергичные и тупые — нижний ярус иерархии. Это — база, фундамент. На нем, собственно, все и держится, так как своей ретивостью и способностью без рассуждений исполнять волю вождя энергичные и тупые хранят дисциплину, цементируют ряды и делают в глазах посторонних систему грозной. — Дым клубом встал перед лицом Ромы. — Ну а ленивые и тупые нам не нужны — это позорная слизь, гниль, мусор, их место во внешнем мире перед экраном с юмористами.

— Ты говоришь мне это, потому что уготовил место сразу под собой, в рядах ленивых и умных?

— Да. Всем, кто ниже, знать это нельзя.

— Спасибо за доверие. Мы четверо похожи на костяк модели…

— Хорошо, что ты это заметил.

— …а Катенька, стало быть, как хвост в пасти змея.

— Надо же, об этом я не думал.

— Мне кажется, — опять почесал затылок Егор, — что-то подобное я читал у Мольтке.

— Возможно, — легко согласился Тарарам. — В истории, культуре и семейном быте полно параллельных мест.

5

— А что бы ты сказала о театре… ну, скажем так, не понарошку? О театре, где у актера нет места для внутреннего смеха? Где все взаправду? Назовем это театр-явь. Или еще проще — реальный театр.

— Как это? — не поняла Катенька. — Написано «кашляет» — и кашлять?

— Более того, — пояснил Тарарам, — написано «душит» — и душить. Входить в образ до конца, по самое некуда. Понимаешь? Сходить с ума и умирать по-настоящему.

— Так ведь через сезон актеров не останется.

— Если изменить правила, появится новая драматургия. Без смертей. Хотя совсем без них — куда же…

— Это нелепица. Ты шутишь?

— Почему нелепица? Это, дружок, новый театр с новой идеей и новой стратегией. Зачем наследовать балаган и потворствовать человеческим слабостям? Комедиант неинтересен в жизни, и он перестанет быть интересен на сцене. Лариса Дмитриевна, которая завтра умрет на подмостках от настоящей пули Карандышева, в миллион раз одухотвореннее какой-нибудь Комиссаржевской — королевы притворства. Из театра уйдет пресловутый психологизм, его заменит рок, тот самый — рок греческой трагедии, на руинах которой хохотал Аристофан, не понимающий, что юмор — всего лишь отложенная трагедия. Именно так — отложенная трагедия. И поэтому, как точно подметил Козьма Прутков, продолжать смеяться легче, чем остановить смех. — На миг Тарарам сбился. — О чем мы?