Книга Последний вервольф, страница 34 – Глен Дункан

Наблюдала за зверским пиршеством в трюме, вот что она имела в виду. Нечестно не рассказать, потому что мы почти стали друзьями.

— Мы не станем друзьями, — сказал я.

— Разве уже не стали? Надеюсь, ты хотя бы не откажешься со мной выпить?

Она вызвала прислугу. Темнокожий мальчик лет тринадцати с золотой серьгой в ухе и в чем-то вроде белой пижамы внес фуа-гра, свежие фрукты, йогурт, немного отборного мяса и сыр. Улыбнувшись, он молча поставил поднос на низкий столик у стеклянной стены, инкрустированный японской мозаикой. Улыбнувшись, молча удалился. Жаклин в жемчужном шелковом халатике (встав, она сразу оделась; удовлетворенное коитусом мужское воображение необходимо подстегивать) достала напитки из бара, отделанного в духе минимализма. Я закурил.

— Скажи мне кое-что, — произнесла она. — Почему ты бросил поиски дневника Квинна?

О господи.

— Что?

— Ты слышал. Дневник Квинна. Почему ты отказался от поисков?

Ладони словно кольнуло иголками. Сорок лет насмарку. Когда я начинал поиски этой несчастной книги, королева Виктория взошла на трон, а Чайковский дебютировал в Москве с увертюрой «1812 год». Когда я бросил эту затею, в Британии правил Георг V, а просвещенная Европа сходила с ума по «Пустоши» Элиота.

— А кто бы не отказался? — спросил я. — Человеку свойственно уставать, когда его занятие не приносит плодов.

— Но ты верил. Иначе к чему все эти хлопоты?

— Не знаю, во что я верил. Я хотел ответов. Хотел историю. Все хотят историю. Если бы мне сказали, что слепая и глухая одноногая прачка из Сибири знает о происхождении оборотней, я бы нанял яка и поехал прямо к ней. Было время, когда меня занимали глобальные вопросы. Это время прошло.

— А меня эти вопросы занимают до сих пор, — ответила Жаклин.

— Ты француженка. Если вам надоест табак и кофе, вся мировая индустрия рухнет.

Она захихикала, принесла мне стакан и погладила по бедру кончиками тонких пальцев. Затем отошла к японскому столику и, присев на колени, со всей прозаичностью принялась за завтрак. На белоснежных руках и лодыжках обозначились голубоватые вены, и мой член снова напрягся в раздражающем немом рефлексе. Я не собирался в нее влюбляться, но мысль о том, чтобы ее съесть, посещала меня все чаще: как будто раньше это был смутный силуэт на горизонте, а теперь он приблизился и обрел четкость.

— Конечно, оборотни — не тема для лекции, — произнесла она, утолив голод. — Но ты знаешь, что сказали бы по этому поводу академики. «Чудовища вымирают, когда коллективное воображение больше в них не нуждается. Исчезновение мифологической расы является лишь сдвигом в психологии масс. Долгие годы зверь в человеке был окутан темнотой, о нем запрещалось даже упоминать. Современная история сделала невозможным такое положение вещей: мы увидели себе подобных в концлагерях и ГУЛАГе, в трущобах и местах массовых расстрелов; мы прочли о себе подобных в анналах Истинного Зверства. Свет гаснет, и теперь ничто не мешает признать факт: нам не нужны чудовища. Мы сами прекрасно справляемся с этой ролью».

— О да, — ответил я. — Я много раз себе говорил, что я — всего лишь вышедшая из моды идея. Но знаешь, когда ты вскрываешь ребенку грудную клетку и пожираешь его сердце, внезапно охватывает такое… такое удивительное чувство реальности происходящего.

Снова смешок. Она явно наслаждалась. Неприятность состояла в том, что я тоже начал испытывать легкое удовольствие. И все же это она напомнила о дневнике Квинна и беспокойных годах, когда смыслом жизни становилось все, что хоть немного сбивало с нее многолетнюю пыль.

— В любом случае, — сказала она, — вампиры остались. Если человеческая психика так сильно изменилась, почему они продолжают существовать?

— Никогда не имел дела с вампирами, — ответил я.

— Они считают вас примитивными, — задумчиво продолжила Жаклин. — Наверное, из-за отсутствия речи.

Я с постыдной легкостью осушил второй стакан. Ты застудишь уши, идиот, сказал Харли. Бедняга Харли. Помнится, однажды блестящий и такой же ядовитый юный Бози разбил ему сердце. Харли напился почти до комы и два дня провалялся без сознания. Когда он пришел в себя и выяснил, что все это время за ним приглядывал я, то в недоумении произнес: «О боже, тебе известно, что такое доброта?». И снова отключился.

— Прости, — сказал я, потеряв нить рассуждения Жаклин. — Повтори, пожалуйста.

— Оборотни не могут говорить. Вампиры считают, что это уморительно.

— Ну да. Конечно.

Одно из главных неудобств Проклятия — утрата речи. Именно это мешает совершать истинные зверства. Конечно, распороть указательным когтем чей-нибудь живот приятно — но все же не так приятно, как сделать это, ведя с жертвой философскую беседу. Это ты, сказала Арабелла, и животная немота помешала мне сделать преступление абсолютным, ответив: да, это я. Настоящая жестокость требует, чтобы жертва знала, по чьей прихоти страдает. Это ты. Да, любимая, это я. А теперь — смотри.

— Они погрязли в снобизме, — произнесла Жаклин. — То, что оборотни не могут говорить, — настоящее несчастье. Они могли бы создать выдающийся корпус литературы.

Одна из величайших наглостей вампиров состоит в том, что они претендуют на роль основателей цивилизации: у них есть искусство, культура, разделение труда, политическая и судебная системы. Никакого сравнения с оборотнями. Они утверждают, что мы просто слишком заняты убийствами и сексом, но на самом деле человеческий язык противен волчьей сущности. После нескольких превращений человеческая ипостась теряет интерес к книгам. Чтение вызывает мучительные головные боли. Люди называют тебя лаконичным. Чтобы составить одно предложение, требуется тяжелый и грязный труд. Я знал бедолаг, которые десятилетия проводили в молчании.

— Мда, — ответил я, зажигая новую сигарету. — В беллетристике мы не сильны.

— Но ты исключение.

Пожалуй. Как нетрудно заметить, я нарушаю все законы природы, не будучи в силах заткнуться. Я выдохнул кольцо дыма.

— Раз уж ты прочитала дневник, не вижу смысла отрицать.

— И как ты это объясняешь?

— Люблю, когда шлюхи красивыми словами вскрывают мне сердце.

— Да, но почему?

— Врожденное словесное недержание.

— Джейк, пожалуйста. Ответ же очевиден.

— Только я его не вижу.

Она с улыбкой покачала головой, взяла двумя пальцами клубнику и положила в рот. Затем вытерла руки плотной салфеткой.

— Видишь. Просто стесняешься признать. Ты цепляешься за слова, потому что без языка нет морали.

— Ну конечно, я день напролет провожу, разглагольствуя о морали. Когда не убиваю и не ем людей.

— Я говорю о свидетельских показаниях. Ты — свидетель собственных преступлений. Что такое эти твои дневники, как не побуждение рассказать правду про оборотней? А что такое побуждение говорить правду, как не голос морали? Чистый Кант.