Книга Иллюзия смерти, страница 30 – Сергей Майоров

— Это Хармана, — проговорила она и оглянулась. — Это Хармана! Они час назад увели его! — Из ее уст вместе с волнами рыданий потекла река непонятных мне слов.

От толпы отделился цыган с вислыми седыми усами, взлохмаченной белой головой и бакенбардами до подбородка.

Он подошел к женщине, обнял ее за плечи и сказал отцу и капитану:

— Два милиционера увели Хармана для допроса. Эта женщина — его жена. Хармана до сих пор нет. Она боится, что милиционеры убили его.

— Что за глупости? — возмутился капитан.

— Крест Хармана. Я тоже узнал эту вещь, — сказал цыган. — Ему подарил его тесть в тот день, когда Талэйта родила Романа. — Он мягко похлопал рыдающую женщину по плечу и пояснил: — Ее зовут Талэйта.

Капитан снял с брючного ремня рацию и спросил:

— Макеев, цыгана в дежурку приводили?

— Цыган сбежал, товарищ капитан! — послышался ответ. — Лудницкий и Иванов его ищут. Я уже отправил на подмогу двоих участковых…

Капитан посмотрел на седого цыгана и заявил:

— Сбежал ваш красавец Харман!

— Коли у ром шукар, то ром сарэ деса!.. — прокричал кто-то из толпы.

— Что он сейчас сказал? — взвился офицер, озираясь.

— Не кричи, — попросил дед Пеша, сидя на ящике из-под бутылок и вдавливая пальцем табак в трубку. — Он сказал, что если к цыгану по-хорошему, то и цыган всей душой. А если честного человека как собаку на цепи по городу водить, то кому же это понравится?

— А вы не знаете, зачем убегать от милиции честному человеку? — Капитан догадался, что среди цыган истину искать бессмысленно, и вдруг повернулся к моему отцу.

Цепочка была тем единственным, что связывало меня, то есть в данном случае — отца, с побегом. При такой скудости версий хороша любая из них.

— Вы точно не знаете, где беглец?

Отец лишь презрительно посмотрел на него.

— Нет, ну вдруг… — сбросил обороты милиционер.

— Капитан! — сыграв желваками, заговорил мой отец. — Страшно извиняюсь, но я всего лишь учитель. Извиняюсь за то, что плохо воспитываю чужих детей, возможно, недостаточно хорошо контролирую и своего сына. Наверное, это от недостатка моего собственного воспитания. А потому задавайте такие вопросы вашим Лудницкому и Иванову.

Поняв, в чем дело, женщина зашлась в истерике и начала рвать на себе волосы. Глаза у меня округлились от изумления, и я открыл рот.

Отец протянул крест седовласому цыгану.

— Как найдется ваш Харман, верните ему. — Он развернулся и вышел из табора.

— Вы забиваете наших людей в милиции! — громко произнес цыган. — Вы делаете все, чтобы уничтожить нас! Почему мы в таком случае не должны стараться этого избежать?!

— Молчать! — рявкнул капитан. — Разошлись и затихли все!..

Один из солдат наотмашь врезал прикладом автомата в грудь цыгану, стоявшему рядом с ним. Тот сложился пополам, поджал колени и рухнул в пыль. Я знаю, как это больно. Словно кто-то заколачивает тебя досками, а перед глазами плывут, множась, фиолетовые круги…

— Прекратите немедленно! — белея от гнева, крикнул отец.

— А вот это вас уже не касается, — вяло огрызнулся капитан. — Поддержание порядка на этой территории вверено мне. Я и буду решать, как это делать. — Подумав и решив, что долгий взгляд отца ему в лицо не есть понимание, он добавил: — Любой из этих людей может всадить нож в спину мне или кому-то из солдат. Предупреждение таких намерений — моя обязанность.

— Выглядеть логиком приятнее, чем подонком, верно?

Я не услышал из уст отца ни одного ругательного слова, только за «логика» не был уверен, но лицо капитана вдруг посерело от злобы.

Он велел отцу выйти из лагеря и прикрикнул на своих:

— Что непонятно? Я сказал развести всех!..

Цыгане ответили ему мешаниной из разных языков, но все-таки разошлись без помощи солдат. Я видел, как седой цыган повел безутешную женщину к кибитке.

Мы направились домой.

Бредя рядом с отцом, я осторожно заглядывал ему в лицо. Оно было смято, отец выглядел уставшим точно так же, как после самых тяжелых соревнований.

— Мы сделали хорошее дело, да? — промямлил я, чтобы его подбодрить.

Отец промолчал, погруженный в свои мысли. Я впервые в жизни солгал ему, не моргнув и глазом, а он сделал вид, что не заметил этого.

Дома мы наелись гречневой кашей и выпили по два стакана молока. Я ел через силу, желая доставить этим удовольствие отцу. Но он, кажется, и этого не заметил. Как и того, что вскоре мы оказались перед телевизором. Все как прежде. Я слева на диване, отец обнимал меня за плечи своей левой рукой.

Да, все как прежде за исключением одного: мы были несчастны. После ухода мамы отец сильно изменился. Он подолгу молчал и не сразу слышал, о чем я его спрашивал. Вечер дома начинался с того, что я чувствовал комок в горле. Но не я один мучился. Страдания отца были безграничны. Чтобы не нарушить состояние равновесия в нашем опустошенном доме, он никогда этого не демонстрировал и оттого страдал еще сильнее. Я знал, что если не заплакать сразу, а носить тяжесть в себе, она накапливается и начинает раздирать горло изнутри. С этим ощущением, стараясь выглядеть крепко, отец и жил. Но я все видел. Отец мог скрыть от посторонних глаз сами страдания, но не цену, которую платил за это.

Как же все изменилось! Я уже сомневался в том, мы ли это с отцом были рядом.

— Как у тебя оказалась цепь с крестом? — после долгого молчания спросил он.

— Нечаянно, — подождав, ответил я.

— Почему у меня нечаянно золото не оказывается?

Крепясь, чтобы не заплакать — не оттого, что заставил себя говорить правду, а оттого, что место справа пустовало, — я тихо забормотал:

— Я спрятал цыгана в ящик для картошки в курятнике у Мироновых. Он сунул мне это в руку, а я не глядя положил в карман.

Отец покачал головой, и я почувствовал, как его пальцы мягко сдавили мое худое плечо.

— Я поступил плохо, папа?

— Ты поступил так, как подсказало твое сердце. Я горжусь тобой, но никогда больше меня не обманывай. Слышишь, никогда!

— Да, папа.

Он поцеловал меня в затылок и посмотрел в окно.

Там тонкой алой полоской разгорался костер заката. Над ним поднимались бледно-оранжевые отсветы. Чем выше поднимал я взгляд, тем темнее становилось небо.

«Как моя жизнь», — подумал я, забыв, что мне восемь лет.

Ветер шевельнул занавески в настежь распахнутых окнах. Я вдохнул запах города, хлеба и хвои. Я еще долго смотрел в окно, не позволяя отцу разглядеть слезы в моих глазах. Они не скатывались и не впитывались, как случалось раньше. Я боялся поднять руку, чтобы их стереть.