Книга 1812. Обрученные грозой, страница 37 – Екатерина Юрьева

«Конечно, обсуждали мой ужин с Палевским», — обреченно подумала Докки, с отвращением глядя на тарелки с едой — есть ей не хотелось. Она налила себе крепкий кофе и с сомнением посмотрела на сдобные румяные булочки.

— Опять про этого генерала тараторили, — говорил Афанасьич, не глядя на нее и делая вид, что страшно занят перестановкой тарелок. — Дался он им. Сказывали, что вы, барыня, его у них уводите.

Краем глаза он покосился на Докки, но она лишь повела плечами, уткнувшись в чашку.

— Глазки-то распухли, красные — неужто плакали? Вот те история! Совсем не дело из-за генералов слезы лить, — не выдержал Афанасьич. Он определенно настроился выведать у Докки подробности о пресловутом генерале, из-за которого поднялся такой шум.

Она опять промолчала, Афанасьич же добавил:

— Из-за баб и злых языков реветь — тож занятие пустое, а что касаемо генерала этого, так он и вовсе вашей слезинки не стоит.

— Мне сон дурной приснился, — поспешно сказала Докки, зная, что теперь слуга от нее не отстанет, пока не выведает причину слез.

Она редко плакала. Сама по себе не была плаксивой, да и покойный муж слез ее не переносил. Когда в начале семейной жизни Докки порой украдкой плакала, если барон это замечал, то бил ее по щекам, приговаривая, что не потерпит истерик в своем доме, и она приучилась молча переносить переживания, внешне их никак не проявляя.

— Дурной сон просто не объявляется, — проворчал Афанасьич. — Знать, мысли вас беспокоят или тому еще причина какая есть…

Он вышел, но вскоре вернулся и поставил перед ней миску с травяным отваром.

— Тряпицу вымочить да на глазки наложить, чтоб краснота прошла. А я пока прикажу лошадей оседлать. Нечего дома сидеть — лучше покататься, проветриться, — сказал он, зная, как барыня любит верховую езду. — На скаку все дурные мысли из головы выветрятся.

Через час Докки ехала на Дольке в сопровождении Афанасьича в противоположную сторону от тех мест под Вильной, где обычно прогуливались их знакомые. Благодаря чудодейственному отвару глаза ее приняли нормальный вид, а свежий воздух и быстрый галоп вернули краски на лицо и подняли настроение.

— Там впереди деревня какая-то, — Докки придержала кобылу, увидев вдали крыши домов и показавшийся из-за поворота дороги военный обоз. — Давай свернем сюда, — она кивнула на небольшую рощицу с правой стороны, кудрявым островком стоявшую посреди долины.

— Как бы на болото не попасть, — Афанасьич окинул взглядом изумрудный луг, раскинувшийся между рощей и дорогой. — Кочки эти мне не по душе. Чересчур зеленые.

Военные фуры тем временем приблизились, и в одном из верховых, сопровождающих обоз, Докки признала Швайгена. Он с улыбкой подъехал к ней, и они встали рядом на обочине, пропуская мимо телеги.

Барон поинтересовался, как прошел бал. Накануне по делам службы он покинул его посреди вечера и теперь жаждал узнать, что было после его отъезда. Докки очень бегло описала ему остаток празднества и ужин в саду, благоразумно не упоминая имени Палевского.

— Я крайне сожалел, что был вынужден вас покинуть, — сказал Швайген. — Остается надеяться, что в следующий раз мне повезет больше: чем дольше я нахожусь в вашем обществе, тем более считаю себя счастливейшим человеком на земле, — галантно добавил он.

Докки рассмеялась. Ей было очень приятно общаться с бароном, который всегда был приветлив и общителен. «Не то что некоторые, которые вечно норовят сказать мне какую-нибудь колкость», — подумала она.

А Швайген заговорил о новом эскадроне, приписанном к его полку, из-за прибытия которого ему и пришлось выехать ночью из Вильны.

— Вечные проблемы с лошадьми, амуницией, оружием, — жаловался он. — Не хватает продовольствия, хотя в округе много магазинов. Вот, — Швайген показал на тянущиеся мимо телеги, — переправляем фураж в третий эскадрон.

Он усмехнулся и весело пожаловался:

— Сегодня утром бригадный командир чуть не посадил меня под арест.

— За что?! — ахнула Докки.

— Ротмистр одного из моих эскадронов был одет не по форме. Хорошо, появился Палевский и остановил бурю, которая на меня надвигалась.

Едва Швайген упомянул генерала, Докки поспешила удивиться:

— Неужели за некоторую небрежность в одежде могут арестовать?

— Еще как могут! — поморщился он. — Так мудрят с уставом и муштрой, что диву только даешься. К счастью, наш Че-Пе по пустякам не придирается. Но послезавтра очередные маневры, которые будут наблюдаться государем, так корпусной мотается теперь целыми днями между полками и бригадами, проверяет нашу готовность. Морока одна с этими парадами да маневрами, — доверительно добавил он. — Французы под носом, а мы маршируем.

«Утром Палевский уже был в одной из своих бригад… Интересно, когда ж он спал? Верно, ему пришлось выехать из Вильны сразу после бала», — с сочувствием подумала она и быстро, боясь, как бы разговор не перекинулся на генерала, спросила:

— А что война? Что слышно?

— Это тайна для всех, — заговорщически сдвинув брови, улыбнулся барон. — Все шепчутся, шушукаются, никто ничего не знает, но французы подводят все новые и новые войска в Восточную Пруссию и Варшавское герцогство. Бонапарте в Данциге. Он-то наверняка знает, будет война или нет. Поскорее бы решилось — мочи уж нет пребывать в неизвестности и все время маршировать.

Докки встревожилась:

— Но если начнется война, не опасно ли находиться в Вильне?

— Думаю, опасно, — прямо сказал он. — Хотя здесь и стоит армия, но, ежели поблизости будет сражение… Вам лучше всего уехать отсюда, и чем скорее вы это сделаете, тем лучше. Хотя мне вас будет очень не хватать, Евдокия Васильевна, — Швайген склонился к ней и дотронулся до ее руки. — Все время нашего знакомства вы не расположены были выслушать меня, и я молчал. Но теперь, раз уж нам суждено расстаться, смею ли я надеяться…

Он сжал ее пальцы, держащие повод.

— О, барон, — Докки замялась, тщательно подбирая слова. — Я не могу… не могу подавать вам надежду…

Она чувствовала на себе цепкий взгляд Афанасьича, со стороны наблюдающего за ней и Швайгеном. Конечно, слуга догадывался, что происходит, да и сама ситуация была крайне неловкой и для нее, и для барона, перед скорым расставанием решившегося объясниться. Докки его было ужасно жалко, но она не знала, как смягчить свой отказ. А из его глаз исчезла всегдашняя улыбка.

— Я знаю, — он не отпускал ее руки. — Вы всегда были сдержанны и ни разу не дали мне повода думать, что испытываете ко мне большее чувство, нежели дружба. Но я хотел… Нет, не говорите! — воскликнул он, едва Докки попыталась что-то сказать. — Не вовремя и некстати затеял я этот разговор. Не стоило его начинать — ведь я заранее знал ответ. Простите меня…

Докки была растрогана. Свободной рукой она коснулась его руки, все сжимающей ее пальцы.