Онлайн книга «Инстинкт Инес»
– Кричите так, будто вы идете на смерть, любя то, что вас убивает! Власти запретили показ кадров братских могил. Во Дворец изящных искусств ходит публика образованная, но приличная: не стоит ее обижать, как сказал один тупоголовый чиновник, не переставая расстегивать и застегивать свой пиджак Цвета птичьего дерьма. «Сочинение Берлиоза впечатляет», – сказал Габриэлю, напротив, один молодой мексиканский музыкант, который присутствовал на всех репетициях с невысказанным, но вполне очевидным желанием посмотреть, что будет делать этот дирижер, имеющий репутацию ниспровергателя основ, но в любом случае, иностранец, и поэтому подозрительная личность для мексиканской бюрократии. – Дайте композитору рассказать нам об ужасах ада и конце света своими средствами, – сказал какой-то бюрократ от музыки мягким голосом, с той особенной вкрадчивостью манер, присущей мексиканцам, которая и льстит, и создает дистанцию. – К чему настаивать, маэстро? В конце концов к чему вам эти наглядные иллюстрации"? Атлан-Феррара винил самого себя и признавал, что обходительный мексиканец прав. Маэстро противоречил самому себе. Не он ли толковал накануне Инес, что сила оперы как раз и состоит в том, чтобы скрывать от глаз некоторые моменты, чтобы музыка вызывала их в воображении, а не сводила к обычной тематической живописи, ибо в противном случае и получается бесполезное упрощение, тот «иллюзорный союз», в котором проводник и композитор лишь причиняют друг другу взаимные муки. – Опера – это не литература, – сказал мексиканец, причмокивая и пытаясь украдкой вытащить из зубов застрявшие остатки обильного аппетитного ужина. – Это не литература, что бы там ни говорили ваши недруги. Они неправы. Габриэль согласился и счел, что, напротив, прав его радушный собеседник. Никто не знал, каким он был музыкантом, но политиком он явно был хорошим. О чем думал Атлан-Феррара? Он что, хотел преподнести урок латиноамериканцам, которых судьба уберегла от европейского конфликта? Хотел пристыдить их, сравнив периоды насилия в истории? Мексиканец наконец тайком проглотил кусочки мяса и омлета, застрявшие между зубов: – Война в Латинской Америке более жестока и беспощадна, потому что она незаметна и не знает временных границ. Помимо всего прочего, мы научились умалчивать о жертвах и хоронить их по ночам. – Вы марксист? – спросил Атлан-Феррара, уже откровенно забавляясь. – Если вы хотите упрекнуть меня в том, что я не разделяю новомодную антикоммунистическую истерию, то вы определенно правы. – Выходит, «Фауст» Берлиоза может быть поставлен здесь только в рамках своего собственного сюжета? – Это так. Не отвлекайте внимание от того, что нам хорошо известно. Божественное неотделимо от страха. Вера не избавляет нас от смерти. – Вы еще и верующий? – снова улыбнулся дирижер. – Здесь, в Мексике, даже мы, атеисты, – католики, дон Габриэль. Атлан-Феррара внимательно посмотрел на молодого композитора-бюрократа, который наставлял его на путь истинный. Нет, он не был белокур, строен, хладнокровен: он не был отсутствующим. Мексиканец был смугл, горяч, он ел сырную лепешку с горчицей и острым соусом, так и стреляя по сторонам своими глазками просвещенного пройдохи. Он стремился к карьере, это было очевидно. Очень скоро он растолстеет… «Это не он, – подумал с легкой грустью Атлан-Феррара, – не тот, кого я ищу, по кому тоскую, друг моей ранней юности…» – Почему ты меня оставил одну на побережье? – Я боялся что-нибудь испортить. – Я тебя не понимаю. Ты испортил наш отдых. Мы были вместе. – Ты бы никогда мне не отдалась. – Ну и что? Я думала, тебе достаточно моего общества. – А тебе было достаточно моего? – Ты думаешь, я такая дура? Почему, ты думаешь, я приняла твое приглашение? Думаешь, я нимфоманка? – Но мы не были вместе. – Как сейчас, нет… – И тогда бы не были. – Тоже верно. Я тебе так и сказала. – Ты до этого не была с мужчиной. – Никогда. Я так тебе и сказала. – Ты не хотела, чтобы я был первым. – Ни ты и никто иной. Я тогда была совсем другой. Мне было двадцать лет. Я жила с дядей и тетей. Я была тем, что французы называют une jeunne fille bien rangée. [21] Я только начинала. Возможно, я ошибалась. – Ты уверена? – Говорю, я была совсем другой. Как я могу быть уверена в ком-то, кем я уже не являюсь? – Я вспоминаю, как ты смотрела на фотографию моего товарища… – Твоего брата, как ты тогда сказал… – Самого близкого для меня человека. Я это хотел сказать. – Но его там не было. – Был. – Не говори мне, что он там был. – В обыденном смысле, нет. – Я тебя не понимаю. – Ты помнишь фотографию, которую нашла в кладовке? – Да. – Там он был. Вместе со мной. Ты его видела. – Нет, Габриэль. Ты ошибаешься. – Я этот снимок знаю на память. Он единственный, где мы вместе. – Нет. На фото был только ты. Он исчез со снимка. Она взглянула на него с любопытством, чтобы не выказать своей тревоги. – Скажи мне правду. Этот юноша с фотографии когда-нибудь был на самом деле? – Музыка – это искусственное отображение человеческих страстей, – сказал маэстро ансамблю, с которым работал во Дворце изящных искусств. – И не надейтесь, что это реалистическая опера. Мне известно, что латиноамериканцы из последних сил цепляются за логику и разум, совершенно им чуждые, пытаясь спастись от своего сверхъестественного воображения, которое им свойственно испокон века, однако этим можно пренебречь и даже отмахнуться от него с негодованием в угоду предполагаемому «прогрессу», которого вы никогда не достигнете, если и дальше будете вести себя как угодливые подражатели. Видите ли, для европейца само слово «прогресс» всегда идет в кавычках, s'il vous plaît. [22] Он улыбнулся ансамблю, сохранявшему на лицах торжественное выражение. – Представьте себе, если это сможет вам помочь, что при пении вы имитируете звуки природы. Сохраняя царственный вид, он обвел взглядом сцену. «Как хорошо я исполняю роль павлина!» – посмеялся Габриэль над собой. – Кроме всего прочего, такая опера, как «Фауст» Берлиоза, способна обмануть нас всех и заставить поверить, что мы слушаем подражание природе, которую насильственно изгнали за ее собственные пределы. |