Книга Дитя слова, страница 27 – Айрис Мердок

Мы сидели за ужином и ели тушеную телятину и салат, обильно сдобренный растительным маслом. (Я перестал просить его не поливать маслом мой салат.)

— Так почему же это не может состояться? — спросил я. (Речь шла о браке Кристел с Артуром.) — Из-за меня, по-видимому.

— Почему вы считаете себя центром вселенной?

— Вовсе не считаю. Просто в данной ситуации мне так кажется.

— Он такое ничтожество. У нее же есть какой-то вкус.

— Вы недооцениваете Артура. У него много достоинств.

— Назовите хотя бы одно.

— Хороший характер.

— Слабенький он человечек. Ладно, ладно, мой дорогой, слишком поздно создавать Артуру авторитет в моих глазах.

— Брак может изменить его.

— Перемены производит страсть — та самая, что заставила Аполлона похитить Дафну. А здесь этого нет и в помине.

— Не понимаю, откуда вы это взяли?

— Вы хотите сказать, что любовь способна облагородить Артура?

— Такое может с кем угодно произойти.

— Признайтесь, до сих пор вы пи разу не сказали о нем доброго слова.

— Но вы же над ним издеваетесь. Вы издеваетесь над всеми. Вот я и клюнул. А не следовало. Я уважаю Артура.

— Все должны издеваться над всеми — это главное.

— Я не думаю, чтобы Артур над кем-либо издевался.

— Ну, это потому, что он слишком застенчив. Ему недостает энергии, чтобы постичь абсурд.

— Она хочет ребенка.

Клиффорд ничего на это не сказал, но тонко дал понять, что оценил всю важность моего сообщения. Он убрал тарелки. Принес суфле из сыра. Я был приучен сидеть и не помогать.

— Очевидно, если Кристел выйдет замуж за этого своего унылого воздыхателя, вы тоже женитесь?

— Нет. — Клиффорд становился омерзительным, когда речь заходила о Томми. И я решил не развивать этой темы. Женитьба на Томми ведь означала конец наших понедельников. — Это вопрос отдельный.

— Все существует так, как оно есть, а не отдельно.

— Эту мысль вы уже высказывали.

— Так почему бы не отпраздновать двойную свадьбу?

— Никаких свадеб не будет.

— Значит, вы согласны со мной насчет Кристел и Артура?

— Да. Этого не будет.

— Тогда зачем же вы завели об этом речь? Просто чтобы досадить мне?

— Да.

— Зачем?

— Вы же сказали, что вам со мной скучно, сказали…

— Ох, до чего же вы нудный, — сказал Клиффорд. — Настоящая деревенщина, научившаяся двум-трем фокусам. Типичный выходец из низших слоев, который никогда и не поднимется выше уровня средней школы. Так и останетесь мальчишкой, получившим награду за лучшие отметки на экзамене. Вечно усердствуете, вечно завидуете. Вы и существуете-то лишь благодаря тому, что лезете из кожи вон и знаете чуть больше других, а понимать — ничего не понимаете. У вас даже чувства юмора нет. Кончатся экзамены, на которых вы можете отличиться, — и вы перестанете существовать.

— Может, мне пойти домой и избавить вас от моей несуществующей персоны?

— Поступайте как вам угодно. Если бы вы хоть умели играть в шахматы, мы могли бы заняться этим и не разговаривать. Но вы, конечно, беретесь лишь за то, в чем наверняка можете одержать победу.

— Конечно!

— Вы скрываете свою неполноценность от себя — хотя от других вам ее не скрыть, — напичкивая себя всякими иностранными словечками, которые вы даже не в состоянии произнести и которыми вы никогда не воспользуетесь…

— Но вы же хотели бы знать русский, сами говорили…

— Разговор, достойный детского сада. Отправляйтесь-ка домой, если вам так хочется. Мне сегодня надо составить завещание. — Эта фраза уже вошла у нас в обиход, она стала своеобразным поворотным моментом в наших беседах.

— Не забудьте завещать мне индийские миниатюры.

— Вы ведь любите только картины, в которых есть сюжет. И только ту музыку, где есть мелодия. Как, вы говорили, будет по-чешски музыка?

— Хутба.

— Хутба. Вот что вам нравится. Мне надо составить завещание, иначе эта свинья, мой кузен, все унаследует. Non amo, ergo non ero. [38] «Жизнь — это острый шип? Пусть так, сказал мудрец, а человеку все один конец. И не успевши свет дневной увидеть, спешит его скорей возненавидеть». [39] Мы для богов — как мухи для мальчишек. Даже Виттгенштейн не считал, что мы когда-нибудь достигнем Луны. Значит — «я счастливый мотылек, хоть конец мой недалек», жить или умереть — все равно, только смерть предпочтительнее.

— Вот и прекрасно. Дайте мне только знать, когда будете уходить из мира сего, чтобы я мог найти себе другого компаньона на понедельники.

— Мессия может лишь в одном отношении изменить мир. Если я избавлю мир от своего присутствия, то спасу его. Эй, presto. [40] Мне надо составить завещание. Значит, Кристел намерена подарить свою девственность этому червяку. Но этого не произойдет. Вы не дадите этому произойти, верно?

— Я не дам этому произойти. Налейте-ка мне еще вина, хорошо? Вы что, не можете расстаться с бутылкой?

Он налил мне вина.

— А теперь прошу вашу руку. — Это тоже уже стало традицией. В какой-то момент он протягивал руку через стол и брал мою руку. Иногда его крепкое пожатие успокаивало меня. Иногда раздражало. Сегодня это заранее вызвало у меня раздражение. Тем не менее руку я ему дал.

— Итак, — произнес Клиффорд уже другим тоном, и губы его слегка вытянулись, надулись, — ваш стол передвинули от окна, и вы позволили.

— Да.

— Бедный мальчик-отличник. А больше ничего… ничего необычного… не произошло с вами в последнее время… мой дорогой?

Я посмотрел в умные узкие голубые глаза, такие светлые, но холодные, как скандинавские озера под солнцем. За светлой белокурой головой я увидел индианку в полосатом сари, которая стояла на террасе и следила за полетом птиц. Некий инстинкт еще раньше предостерег меня против упоминания о Бисквитике. И теперь я снова решил: лучше затаиться. Однако как удивительно в точку попал Клиффорд своим вопросом.

— Нет. Ничего.

— И вы ничего… ничего такого не слыхали?

— Ничего такого. А что я должен был слышать? О чем? Пальцы Клиффорда с силой сжали мою руку.

— Вы не слышали?..

— Нет. Что такое? Вы меня пугаете. Что я должен был слышать? — Я отнял у него руку.