Книга О приятных и праведных, страница 19 – Айрис Мердок

— Да, наверное, — сказал Дьюкейн.

— То есть, чем с ними обыкновенно занимаются — такого, думается, не было, он же с причудами был господин. Один раз, смотрю, девица у него лежит на столе, и на животе у ней стоит серебряная чаша. А сама притом — раздетая до нитки.

Черная месса, догадался Дьюкейн.

— Он по одной принимал этих женщин или сразу несколько?

— По одной, сэр, только они не всегда бывали свободны, и на тот случай четверо было постоянных. Раз в неделю являлись, по воскресеньям — это уж обязательно, а бывало, и сверх того.

— А еще вы наблюдали что-нибудь?

— Не сказать, чтобы наблюдал. Просто довольно странные вещи лежали у него по всему дому.

— Что, например?

— Ну, там, хлысты, кинжалы — такое. Правда, чтобы он их когда применял — к барышням, я хочу сказать, — этого я не видел.

— Понятно, — сказал Дьюкейн. — Ну, а теперь расскажите-ка мне о Елене Прекрасной.

— Прекрасной? — Белокожее лицо Макрейта окрасилось легким румянцем. Он убрал руки со стола. — Никакой такой не знаю.

— Бросьте, мистер Макрейт, — сказал Дьюкейн. — Нам известно, что в истории, изложенной вами прессе, упоминается некая особа под этим именем. Так кто же это?

— А, Елена Прекрасная, — небрежно сказал Макрейт, словно до того речь шла о какой-то другой Елене. — Да, вроде была одна с таким прозвищем. Среди других прочих.

— Почему же вы только что говорили, будто понятия не имеете, кто это?

— Я не расслышал, что вы сказали.

— Хм-м. Ну хорошо, так расскажите о ней.

— А нечего рассказывать, — сказал Макрейт. — Не знал я ничего про этих девиц. По правде, и не встречался с ними. Слышал просто, что одну так звать, — ну, оно и застряло в памяти.

Врет, подумал Дьюкейн. Что-то связано именно с этой женщиной. Он спросил:

— Вам известны фамилии этих особ и где их следует искать? В полиции, возможно, захотят их допросить.

— В полиции? — Физиономия Макрейта сморщилась, будто он собирался заплакать.

— Ну да, — невинно подтвердил Дьюкейн. — Чистая формальность, разумеется. Не исключаю, что их присутствие потребуется на дознании.

Это была неправда. С полицией уже договорились, что на дознании, назначенном на завтра, касаться наиболее неординарных сторон жизни покойного не станут.

— Не знаю я ни их фамилий, ни местожительства, — буркнул Макрейт. — Я к ним касательства не имел.

Об этом он мне больше ничего не скажет, решил Дьюкейн.

— Кроме того, мистер Макрейт, — продолжал он, — если не ошибаюсь, в истории, проданной вами газетам, упоминается также шантаж. Не могли бы вы пояснить, о чем речь?

Макрейт опять порозовел, что придало его лицу несколько ребяческий вид.

— Шантаж? — сказал он. — Я ничего не говорил про шантаж. Даже слова такого не употреблял.

— Слово роли не играет, — сказал Дьюкейн. — Важна сущность. «Из рук в руки перешла сумма денег» — было такое?

— Точно не знаю. — Макрейт втянул голову в плечи. — Газетчики прямо-таки ухватились за эту мысль, им она первым пришла в голову.

— Но не могли же они просто придумать. Наверняка вы сказали им что-то.

— Они сами начали, — сказал Макрейт, — сами завели этот разговор. А я отвечал, что в точности ничего не знаю.

— И тем не менее, хоть что-то вы же знали — или догадывались, может быть, или предполагали? Что?

— Мистер Радичи как-то обмолвился насчет этого, хотя, может, я не так его понял. Я ребятам из газеты объяснял…

— О чем он обмолвился?

— Погодите, сейчас. — Теперь Макрейт смотрел Дьюкейну в глаза. — Сказал…постойте… что, дескать, кто-то тянет из него денежки. А кто — не назвал, и больше вовсе не заикался об этом. Или, может, я неправильно его понял, — и вообще, вижу, лучше бы мне было промолчать, просто газетчики больно уж наседали — так, будто в этом главная соль.

Ложь, подумал Дьюкейн. Во всяком случае, относительно Радичи. И внезапно его осенила догадка — что Макрейт и есть тот самый шантажист. А что газетчики ухватились за упоминание о шантаже — это, вероятно, правда. Алчность затуманила Макрейту его хитрые шотландские мозги. Он, несомненно, вообразил, что вся эта история сойдет ему с рук. Мошенник, но неумеха, мысленно заключил Дьюкейн.

— Вы, очевидно, воображали, что все это вам так и сойдет, мистер Макрейт? — спросил он, приятно улыбаясь. — Что мы так и не выясним, кто продал эти сведения?

В глазах Макрейта как будто отобразилось облегчение, что подтвердилось шумным вздохом.

— Ребята из газеты говорили, никто никогда не узнает.

— Ребята из газеты вам скажут что угодно, — отозвался Дьюкейн, — им лишь бы добыть материальчик.

— Что ж, в другой раз буду умней, — сказал Макрейт. — То есть…

Оба рассмеялись.

— Должен ли я понимать, мистер Макрейт, что сказанное здесь вами полностью исчерпывает то, что вы сообщили газетчикам?

— Да, сэр, это все, — они, понятно, приукрашивали маленько кое-где, когда записывали за мной, но это все, что я им сказал.

— И ничего не утаили, мистер Макрейт? Не рекомендовал бы вам — тем более что скоро этот материал окажется у нас. Уверены, что вам нечего прибавить?

— Нет, больше нечего, сэр. — Макрейт помолчал. — Вы, небось, плохо думаете обо мне, — заговорил он снова. — Некрасиво получается, — действительно, не успел человек руки наложить на себя, а уже торгуют его подноготной. Но мне серьезно нужны были деньги. А не то чтоб я зло держал на мистера Радичи или личную обиду. Только хорошее видел от него, и сам прямо-таки прикипел к нему. Вы это поймите, сэр. Мне очень нравился мистер Радичи.

— Понятно. Что ж, полагаю, это все на данный момент, мистер Макрейт. Я вас больше не задерживаю.

— На данный момент? — переспросил Макрейт с тревогой. Он встал. — Вы, значит, сэр, захотите встретиться со мной еще раз?

— Возможно, — сказал Дьюкейн. — А возможно, и нет.

— И что, я должен буду явиться на дознание?

— На дознании ваше присутствие, вероятно, не потребуется.

— Вышибут меня отсюда, сэр, как по-вашему? Десять лет все-таки на этом месте. Опять же пенсия. С ней что будет, если…

— Это решать администрации, — сказал Дьюкейн. — Всего доброго, Макрейт.

Макрейт медлил. В ходе их беседы зародилось теплое чувство, чувство своеобразной близости, и Макрейту хотелось найти у Дьюкейна утешение. А заодно и выведать, насколько серьезно отнесутся в министерстве к его служебному проступку, — и он силился собраться с мыслями, подыскивая нужные слова. Стоял, потупясь, приоткрывая и снова закрывая, точно котенок, свой ярко-розовый рот.