Книга Гугенот, страница 32 – Андрей Хуснутдинов

— Хорошо, а вы получали заказ на чеченскую кампанию?.. — Подорогин косил глазом на свой упирающийся в стол локоть, будто в основание парашютной вышки. Каким-то образом ему была видна и почтовая марка с инопланетным пленэром на полу. По единственной, утопленной в цементном основании ножке стола стремилась вязкая капля масла.

— Нет, — закашлялся Федор Андреевич. — То есть — к чему? Я имею в виду: к чему им это было бы? Получить документированный график форварда — это, кроме всего прочего, значит и запротоколировать свою ответственность. В ответ на запрос, что произойдет после ввода войск в 94-м, они получают на стол детальные графики разгрома в 96-м. Вывод? Отменить ввод. Отложить, хотя бы. Но в 94-м суть как раз и состояла в том, что картина разгрома была если не целью, то сопутствующим этой цели фоном. Какой цели? Даже теперь мы можем рассуждать об этом с известной долей вероятности. Вносить же в форвардную заявку в 94-м что-нибудь подобное было бы форменным самоубийством. Представьте себе описание цели: «расхищение государственных средств в особо крупных размерах». Или: «инвестирование госсредств в предвыборные и прочие невидимые бюджеты»… Я вот давеча сравнивал прорицание с воспоминанием, но есть и еще одна аналогия.

— Какая?

— Прорицание и планирование.

— Не понял.

— А вы представьте: прорицание и планирование как части целого. Божий промысел — слыхали о таком?

— Ну, в общих чертах.

— Тогда вот и подумайте: инсайдер, который стучит из Кремля подковерные депеши духам, и провидец, который приблизительно по тому же принципу соединен с божественным телеграфом — разве они не подпадают под одну статью? Где здесь инсайд и где провидение?

— Ладно. — Подорогин провел кулаком по столешнице. — Если бы авторы чеченской кампании запротоколировали свои намерения, то ничего бы и не случилось. А если бы они внесли в протокол не разгром, а победу?

— Они-то, конечно, внесли бы победу, — вздохнул Федор Андреич. — Но департамент регистрирует собственные выкладки. И если бы после разгрома на протокольном вскрытии данных объективного контроля обнаружился разгром — догадайтесь, кто получил бы по первое число?

— А вы не допускаете, что Минобороны обзавелось собственным депо?

— Не просто допускаем, знаем: обзавелось. И не только оно. И, кстати, это не такая глупость, как кажется.

— А вывод?

— Да какие тут выводы… В один прекрасный день в нас увидели чуть ли не второе издание Кремля, Думы и Верховного Суда, вместе взятых. В нас увидели могильщиков всех общепринятых политических методов. Что с нами делать, пока не знают, но уже знают наверняка, что закрывать нельзя. Равно как и давить на нас. Тут американцы опять и супостаты, и спасители наши. Как тогда: атомную бомбу мы могли сделать раньше них, но, если б не американцы, ядерная программа в СССР вообще была бы свернута.

— Тогда почему правительство не использует вас?

— По той же причине. Смысл атомной бомбы — в наличии, а не в использовании. Область ее основного применения — полигон.

— Я все-таки не очень понимаю, как депо может угрожать Штатам.

— Методология акцепции форвардного ущерба. — Федор Андреевич снова закашлялся. На пол полетели искры от сигареты.

— Что?

— Ну, например… С расчетной вероятностью 0,89 достигнут горизонт визуализации всего североамериканского континента в форме лунного ландшафта при условии перемещения энного количества грамм засохшего птичьего дерьма с улицы Ленина в Конотопе на улицу Пушкина в Костроме. Тут важно даже не то, что мы уверены в этом на восемьдесят девять процентов, а то, как убедить в этом американцев, не засветив наших алгоритмов. Почему, думаете, они с середины девяностых так озабочены утилизацией наших ракет?

— Вы серьезно?

— Насчет чего?

— Насчет птичьего дерьма?

— Дерьмо — символ, конечно, фигура речи… А вы вот скажите, кто главный виновник гибели Джона Кеннеди?

— Ну, этот… Снайпер.

— Снайпер — это икона.

— Что?

— Потом как-нибудь.

— Тогда не знаю.

— Убийца Кеннеди — несостоявшийся телефонный звонок.

— Бред.

— С точки зрения здравого смысла — да. Как и птичье дерьмо. Однако после того как американцы получили копию нашего ретрографика по Далласу, они попросили засекретить оригинал до 38-го года. Этим случаем, кроме прочего, мы показали, что и кумулятивные тактики у нас развиваются.

— У них в шестидесятые было свое депо?

— Нет. Тогда — нет.

— А сейчас?

— Сейчас — архивы, мощнейшие сети и запрещенные к вывозу компьютеры.

— А у нас?

— У нас — методики, одинаково подходящие для форварда и ретроспекций. Наши архивы — это, по правде сказать, беда наша. Болото, которое периодически пытаются асфальтировать. Да и с компьютерами, сами понимаете… С быстродействием, в смысле.

— Почему ж у них так плохо с методиками?

— Потому что жизнь среднего американца расписана на сто лет вперед: средний американец знает, в какой колледж поступит, кем станет после окончания университета, где будет работать и сколько получать. Знает точную дату, когда выйдет на пенсию, сколько у него будет детей, где его похоронят — Рейган вон лично собственные похороны расписывал, — и тому подобное. Исключая, конечно, маргиналов. А у нас? У нас только бомж вам и скажет, что завтра он будет ночевать на той же помойке, что и сегодня. Вы вот могли знать вчера, что окажетесь здесь?

— А… вы? — растерялся Подорогин.

— Не волоком же вас тащили сюда? — спросил Федор Андреевич.

— Нет.

— Вот и пожалуйста… Запад заорганизован. В этом их сила, но и слабость тоже — их прогностика инерционна, они устроены по принципу метеобюро.

— Чем же так хороши наши методики?

— Количеством… Это, Василь Ипатич, во-первых и в-последних. — Федор Андреевич прочистил горло. — И давайте покончим на этом с методиками.

— Штирлиц тоже работал в депо? — Пальцем Подорогин чертил возле пустой тарелки бесформенный абрис.

— Кто?

— Штильман. Ростислав Ильич.

— Впервые слышу. Кстати — почему «тоже»? Кто еще?

— К слову. — Подорогин со вздохом поднялся. — Где тут, позвольте, у вас…

— А сразу, за шторкой, налево, — догадался Федор Андреевич, ковырнув воздух культей мизинца.

— Спасибо. — Подорогин вышел со склоненной головой.

В простенке между брезентовой портьерой и дверью чернел неприметный ход. Стоило Подорогину войти в него, как по неровному потолку, будто спросонья, заморгали лампы дневного света. В конце хода, утопленная в стене, была массивная железная дверь с обгрызенным резиновым кантом. Дверь поддалась, на удивление, легко и бесшумно. Впрочем, если б она и произвела шум, он был бы поглощен многократно усилившимся напором звука. Подорогин оказался за кулисами, которыми служила такая же брезентовая штора, что и перед входом в каморку, только гораздо большего размера. В ущелье между брезентом и стеной был свален театральный реквизит. На куске бархата, раскинувшись навзничь, курил босой человек в кургузой шинели и шишаке.