Книга Белый крест, страница 11 – Наталья Иртенина

— Вышел погулять и споткнулся в темноте.

— А эта темнота называется не Чертовым логовом?

— Мм… может быть. Право, я не заметил.

— Не заговаривай мне зубы, Савва Андреич. Я еще днем догадалась, что ты собираешься наведаться туда в одиночестве.

Мурманцев виновато потерся щекой о ее плечо.

— Я недостоин столь умной и проницательной жены. Казни меня.

Стаси поднялась.

— Казнь будет немедленной и ужасной. Только чур не жаловаться. Пойдем.

Она увела его в гостиную и принесла аптечку. Достала йод и заживляющий пластырь.

— Ой-ой-ой! — взмолился Мурманцев. — Только не это! Пощады!

— Даже и не проси.

Храм был большой, просторный — на две деревни и поселок при пансионе, а также сам пансион. После литургии, Мурманцев, оставив жену в обществе пансионных дам, отправился искать настоятеля отца Василия. Он решил сам, не передоверяя дело спешливому Лутовкину, обговорить с местным священством вопрос о молебне на древнем кладбище.

Отец Василий, маленький старичок с лысинкой и редкой седой бороденкой, услыхав про кладбище, долго в сомнениях качал головой. Мурманцев настаивал. Наконец сошлись на том, что освящать языческие захоронения нет надобности. Только отслужить водосвятный молебен и окропить землю, чтобы лишить обосновавшихся там нечистых пристанища. Договорились на завтра.

У коттеджа Мурманцевых нагнал мальчишка-рассыльный. Вручил письмо и ускакал.

— Из Академии, — волнуясь, сообщил Мурманцев жене и вскрыл конверт. Быстро пробежал глазами. — Меня отзывают из отпуска. Странно. Извещение не официальное. Лично от директора.

— Ничего странного, — возразила Стаси. — Ты все-таки его зять.

— Но тебя вызывают тоже. Почему? Ты ведь еще не получила распределения. И отсрочка твоя не закончилась.

— Ах, какие мы недогадливые, — поддразнила Стаси. — Ты обет давал? Муж и жена плоть едина. Потому и вызывают. Чтобы у меня не было соблазна остаться в этой благословенной глухомани еще на пару неделек. — Она упала на подушки дивана и блаженно закрыла глаза. — Странно другое.

— Что?

— То, что твой «брачный заговор» против меня увенчался успехом. Ты ведь не довел его до конца. И до сих пор не рассказал мне, как собирался в итоге достичь цели.

— Ну, это просто.

— Неужели?

— Да. Я бы предложил тебе помощь в расследовании. Ты бы, конечно, стала отрицать, что имеет место именно заговор, а не что иное…

— Ох, знаю, знаю. Магия отвергнутого слова и все такое…

— Вот именно. И вдобавок девичья гордость. Но я был бы настойчив. В конце концов ты бы согласилась. А дальше уже дело техники, не составляющее труда для аса конспирологии, каковым я, несомненно, являюсь…

— Хвастунишка.

— Постепенно я бы внушил тебе мысль подозревать меня — так, будто ты сама до этого додумалась.

— И, по-твоему, я в итоге должна была влюбиться в тебя — в изощренного заговорщика, плетущего сети против невинных девиц, погрязшего в безответной любви?

— Конечно!

— Если хочешь знать — я влюблялась много раз и во многих. Но никогда — таким кривым путем.

— Кривым? Хочешь сказать, что не любишь меня? — Мурманцев изобразил лицом разочарованное изумление.

— Я немножко спрямила твою математическую траекторию, — улыбнулась она. — А все-таки, зачем тебе понадобилось умножать два на два логарифмическим способом?

Мурманцев грохнулся на колени и прижал руки к груди.

— От избытка чувств! — И добавил, ухмыляясь: — А кроме того, мне посоветовал это твой отец.

— Ах да!

— Да-да. К несчастью, я не знал, что ты подслушивала.

— Фи. Не подслушивала, а случайно услышала. К счастью.

Будущую свою жену Мурманцев увидел впервые пять лет назад. Он окончил курс, она только поступала в Академию — семнадцатилетнее создание в строгой юбочке ниже колен, с косой и взглядом котенка. Как громом сраженный, двадцатидвухлетний Мурманцев стоял в коридоре, долго глядя вслед мелькнувшему видению. Придя же в себя, ощутил испуг. «Так не бывает», — сказал он себе. И, бросив все, сбежал в монастырь. Глухую, северную, бедную и голодную пустынь. Прожил там год, укрепился в духе и понял, что так бывает. До краев и без остатка. И что монаха из него не получится. Поэтому вернулся и попросился в ординатуру. Через два года стал преподавать. Курсы криптоистории, конспирологии и новейшей политической истории. Думал отказаться от ведения предметов в женской группе, но мотивировать было нечем

Анастасия Григорьевна Мирская, дочь директора, генерал-майора Григория Ильича Мирского, не обращала на ординарного преподавателя, дворянина и смоленского помещика Мурманцева никакого внимания. Даже на экзаменах не пыталась отвлечь его томным взглядом от учебного предмета. Мурманцев однажды в шутку сказал ей, чтобы не строила ему глазки. Анастасия Григорьевна искренне и очень серьезно изумилась:

— Кто строит глазки? Я?

Барышни, на задних рядах готовившиеся отвечать по билетам, зажали ладошками рты. Мурманцев стушевался.

— А вы считаете, мне нельзя строить глазки? Отчего же, интересно знать?

Мадемуазель Мирская наклонила голову и невозмутимо молвила:

— Оттого, что не надо так нелепо шутить, мсье Мурманцев.

После этого Мурманцев терпел еще несколько месяцев, а затем пошел сдаваться директору. Прибыл к нему домой и выложил все, начиная с того самого коридора, где грянул гром. Попросил совета и участия. Генерал-майор Мирский обдумал его взволнованную речь, проникся страданием молодого Мурманцева, потеребил себя за усы и спросил:

— Вы ведь преподаете курсантам конспирологию? Теория заговора и все прочее?

— Так точно, ваше превосходительство.

— Ну, вот и составьте ваш собственный… гм, заговор. Стасенька у меня девочка впечатлительная. Поразите ее воображение чем-нибудь эдаким. Ручаюсь, она не останется равнодушной. Если, конечно, вам хватит благоразумия и изобретательности.

И Мурманцев придумал «эдакое».

С наступлением следующего учебного года женский пятый курс Академии был заинтригован странными посланиями. Таинственный некто начал с того, что каждой барышне этого курса прислал букет хризантем. По букету в день — их приносили рассыльные из цветочной лавки в один и тот же час, в перерыве между занятиями. Двадцать один букет. Но почему-то загадочный незнакомец забыл о Стаси Мирской, оставленной без цветов. Затем пошли записки — с изящными комплиментами по поводу красы и благонравия очередной барышни. И снова по письму в день, всем, кроме дочери директора. Девицы начали шушукаться в сторонке и бросать на нее жалостливо-веселые взгляды.