Книга Меч Константина, страница 56 – Наталья Иртенина

Фашист подумал, почесал нос:

— Ну, я рад за него.

Перед нашим уходом из монастыря мне надо было сделать еще одно дело. На подворье я разыскал Сашку и увел ее для разговора в монастырские сады-огороды. Монахи трапезничали, вокруг не было ни души. Возле старой раскоряченной яблони мы остановились.

— Ну говори же. — Она взялась за ветку яблони и смотрела, как на руку переползает вереница муравьев.

— Понимаешь… ну, в общем… — Я замялся. — Кир был мой друг.

— Это мне известно. — Теперь она с самым серьезным видом пересаживала муравьев обратно на дерево.

— Ну вот… И я решил… я должен… Я случайно знаю, что он дал тебе слово.

— Какое слово? — слегка нахмурясь, посмотрела она на меня.

— Жениться на тебе.

Она закусила губу и отвернулась к своим Муравьям.

— Я выполню это обещание вместо него. Сдержу слово.

— Ты что, псих? — Она отпрянула, глаза сделала вдвое больше нормального.

— Почему это?

— Ну ты и пси-их! — качала она головой и глядела на меня, как на маньяка, отступая назад.

— Да погоди ты, — крикнул я.

Но она повернулась и зашагала вглубь сада. Я постоял немного и пошел за ней, совершенно не соображая, что я такого маньячного сказал.

Сашка остановилась у другой яблони, прислонилась спиной к стволу.

— Тебе сейчас за шиворот муравьи наползут.

— Они не кусаются.

— Зато щекочутся. — Помолчав, я спросил: — Почему я псих?

Она посмотрела на меня долгим-долгим взглядом, утягивающим куда-то туда… куда ускакал на лошади Февраль с сестрой Кира. Мне стало жарко.

— Поцелуй меня, — сказала Сашка.

Я сделал не очень уверенный шаг, вытирая вспотевшие вдруг ладони о штаны.

— Только без рук, — добавила она.

— Ладно, — пробормотал я и засунул руки в карманы.

Сделав глубокий вдох-выдох, я ткнулся ртом в ее губы и сразу отодвинулся. Она пахла талым весенним снегом, а мне будто печку внутрь вставили.

— Тебе противно было? — грустным голосом спросила она.

— Нет.

— Не ври.

— Я не вру. — Непонятно было, чего она хочет от меня услышать.

— Ты что, забыл, откуда вы меня вытащили? — сузив глаза, намеренно грубым тоном сказала она, будто ведро выплеснула резким взмахом.

От этого печка внутри меня мгновенно превратилась в замороженную глыбу. Я по-дурацки хлопал глазами, пока соображал, что ответить.

— Конечно, забыл.

— А я нет! — надрывно бросила она мне в лицо и собралась убежать.

Я схватил ее за плечо, тоже повысил голос:

— Ты на исповеди была?

— Была, — всхлипнула она.

— Причащалась?

Она кивнула.

— И не померла после этого. Не спалил Он тебя. Что же ты, дуреха, думаешь, Он не разберется, где грязно, а где вычищено?

У нее дрожали губы.

— Я… я пойду. — Будто разрешения попросила.

И побрела прочь.

— Я вернусь обязательно, — прокричал я ей вдогонку.

Ведь в Базовой реальности, как ее называл Богослов, на той стороне «портала Януса», этот монастырь и приют — те же самые, и она тоже будет там. Во всяком случае, я на это надеялся. Как и Паша, и Февраль.

Сашка обернулась, окунула меня в серое море своих глаз, плещущее голодной тоской, и проговорила:

— Тебя тоже убьют.

От этих трех слов, произнесенных без всякого выражения, меня передернуло. Будто током ошпарило. И ответная фраза опередила мои мысли, самого страшно изумив:

— Я уйду из отряда.

Но она ничего больше не сказала, ушла, опустив голову. Я сел в траву под яблоней, в ушах эхом отдавалось: «Тебя тоже… тоже… тоже…» Что убьют, меня почти не заботило. Вот только это простенькое «тоже» обжигало как кипятком.

Сердце подпрыгнуло и застучало громко, дробно. В тот же миг мне стало ясно, что я нашел свою собственную Жар-птицу. Мою «сожженную землю», мою родину. Только представлялась она мне не сожженной, а истомившейся от голодной тоски, грубо истоптанной, но так и не научившейся злу и ненависти, готовой доверчиво цвести при первых лучах солнца… На этой земле я должен был строить свой дом…

Из сада я направился в гостиницу, забрать рюкзак. Возле общежития меня остановил белоголовый старый монах-священник в выцветшей серой рясе. Он поклонился мне в пояс, отчего я сразу одеревенел, сунул в руки маленькую иконку Богородицы на толстой доске. Затем испытующе посмотрел мне в глаза и молча удалился.

В совершенном недоумении и потрясении я рассказал об этом командиру. Взглянув на икону, он переспросил:

— Ничего не сказал, говоришь? — А затем показал пальцем: корону на голове Царицы, скипетр и державу в руках. — Царские регалии. По-моему, он хотел сказать, что ты можешь быть законным претендентом. Я задохнулся от изумления. — Государь должен вернуться, рано или поздно, — проговорил командир, с жадным вниманием глядя мне в глаза.

— Думаешь, великий князь простил свою дочь? — испуганно спросил я после паузы, в течение которой туго ворочал извилинами.

— Думаю, да.

Я подхватил рюкзак и поплелся к двери, но остановился.

— Я так и не совершил свой ратный подвиг…

— Ну и слава Богу, — не дослушав, сказал командир.

— Нет, ты не понял. Я больше не пойду на эту сторону. Ухожу из отряда.

Он помедлил, потом подошел ко мне, положил руку на плечо.

— Я ждал этого. Хочется верить, тебе другие подвиги написаны. Не беспокойся, без них не проживешь.

— Я не струсил, — нетерпеливо объяснил я. — Просто… оружием всего не решить. Дать себя убить легче всего… я бы и не задумался отдать жизнь… только не по-глупому. Здесь мы просто подставляемся. Зачем нам вообще переходить на эту сторону? Чтобы бегать с автоматами? Это не Леха романтик, это мы все тут романтики, которых только в курьеры… — Я торопился выговориться и умоляюще смотрел на командира, чтобы он понял меня, не отмахнулся. — Даже Ярослав… Зачем он погиб? Что изменится? Матвей говорил: мы не должны позволять уничтожать себя. Нам нужно плодиться и размножаться, чтобы перевесить чашу на весах. Это в первые века христиане умножались казнями и муками. А нас здесь как волков отстреливают. Как бандитов. Здесь Бог не с нами… и остальное не приложится…

— Ты повзрослел, — произнес командир и повторил: — Я ждал этого. Этого разговора. Никто не говорит о трусости. Сядь. Я кое-что расскажу тебе. Ты поймешь, почему я не хотел, чтобы ты был в отряде.