Онлайн книга «Орден костяного человечка»
|
В этом месте ветер начинался часов в шесть, вскоре после рассвета, и дул почти до полудня. Такой ветер не опасен; он не сметает палаток, не уносит полевых дневников, не мешает ни работать, ни двигаться по лагерю. Если не спится — можно под утро часами лежать в спальнике, курить и слушать ветер, а потом — как просыпается лагерь. К направлению ветра легко приспособиться, и, конечно же, тент Володя натянул с учетом «своего», стократ привычного ветра. Вот если ветер стал дуть с другого, с непривычного направления — вот тогда плохо дело! Тогда погода становится непредсказуемой. Зарядят дожди, раскопы зальет, и неделю, две вообще нельзя будет работать. Тогда народ будет сутками дуться в карты, затевать массовые игрища, петь под гитару и медленно сходить с ума от скуки. И слушать дождь. Под звон дождя легко рождаются стихи. Все, как и прежде. Дождь, свеча, палатка. Карандашу послушная рука. Но дождь? Что — дождь? Ведь это лишь осадки, Чьи миллиметры не подсчитаны пока. А что свеча? Ведь это же не светоч И не светильник разума, увы. Она — всего возможность мыслей ветошь Расставить в многоточие канвы. В палатке дыр густая темнота, Комар ее наполнил жутким звоном. Палатка, видимо, давно уже не та. А времена не те, что оно. Вот написал, и словно сам себя схватил за горло, так вдруг его перехватило. Действительно, ну что же это? Скоро сорок. Естественно, времена совсем даже не те, что оно; уже потому не те, что очень много всего этого было: дождей, свечек в темноте, палаток, ночного ветра, вдруг меняющего направление. Такого вот одиночества, когда встаешь в палатке, зажигаешь свечу или лампу, и стоишь один в промозглой ночной темноте. Когда этого нет в жизни — плохо дело. Когда этого слишком много — еще хуже. Сколько можно жить одним и тем же — и в двадцать пять, и в тридцать восемь?! Вот ведь дурацкая судьба… Карьера — на зависть очень многим, и уж, конечно, не дурак и не урод. И одиночество; всю жизнь, с первых месяцев «брака» это безобразное, унизительное одиночество! Ведь и тут не такой уж провал, и баб ведь тоже небольшая толпа; здесь тоже обязательно найдутся идиоты, которые станут завидовать. А ведь один, всегда один. Лежит в палатке посреди Хакасии не очень молодой балбес, отвратительно и стыдно одинокий. И никакой перспективы. Сырая тяжесть сапога, Роса на карабине, Кругом тайга, одна тайга И мы посередине. Письма не жди, письма не жди, Дороги отсырели. Идут дожди, одни дожди, Четвертую неделю. И десять лет, и двадцать лет Нет ни конца, ни краю, Олений след, медвежий след Вдоль берега петляют. Действительно — и десять лет, и двадцать лет… Какие там конец и край! Все повторяется, следы снова и снова петляют. Лечь спать? Третий час… Но завтра работы не будет, подъема поутру не будет, можно сидеть, сколько угодно. Интересно все-таки, почему гроза так обостряет чувство одиночества? Прямо хоть беги. Только непонятно, к кому бежать — к Ли Мэй или к Людмиле? А хорошо, что еще работает ее «чай»: если и потянет на портвейн, то сразу же вырвет, выхлещет до дна, и этим все как-то и кончится. Что хуже всего в этой истории — ведь и появись сейчас Ли Мэй, встань она перед ним, как лист перед травой, скажи какие угодно слова — и все равно ничем не искупить эти годы, десятки лет пустого и тупого одиночества. Опять начало что-то писаться: Я потерял свою весну, Как божий свет слепцы-калеки. Я потерял всего одну, Но потерял ее навеки. Уже не будет литься свет С небес, как прежде это было. И неожиданный совет Не даст мне вешнее светило. Еще придет, придет она, И будет много дня и света, Но та неполная весна, С которой не приходит лето. Еще придет, придет весна, Другая будет в радость людям… Но та весна, что потерял, — Такой весны уже не будет. Володя дописал, задумчиво стер комара со щеки. Еще один комар зудел где-то в углу; ну, значит, их и правда было несколько… Теперь было около трех часов ночи, и дождь окончательно стих. Гулко падали капли с крыш палаток и с тентов; под порывами ветра вспыхивала настоящая капель, как будто снова возвращался дождь. Володя опять вышел на улицу — посмотреть, как там тучи. Стало холодно, хотя тучи и закрывали небо по-прежнему. Но было очень темно и холодно, промозгло. Кто-то шел вдоль линии палаток в его сторону. Мелькнула неприятная мысль, что не только люди могут разгуливать сегодня по лагерю… Эх, надо было сунуть нож в голенище, взять в руку топорик! А кто-то уже довольно близко, и этот кто-то глухо произносит: — Володя… К тебе можно? — Витя, ты?! — Ну, я… Хотел с тобой поговорить. — Пошли в палатку, холодно тут. Хочешь кофе? — А у тебя есть?! — У меня все есть… Но Володя не успел приготовить кофе, он успел только поставить чайник на керосинку, как возле палатки раздалось: — Можно к вам? Володя так обалдел, что даже откликнулся не сразу. — Ли Мэй?! Конечно, заходите… И вошла Ли Мэй — изящная даже в бесформенном резиновом плаще, грустная и чем-то недовольная. Втянула носом ночной воздух, сразу вычислила банку с кофе. — Можно, я сама заварю кофе? — Ну конечно. Как вам сибирские дожди? Не ожидали от степей такого? — Не ожидала… Такие дожди у нас бывают в основном весной. Сплошная стена воды, день за днем. Плесневеет белье прямо в шкапах, прокисает еда, на деревянных панелях, даже на мебели заводится грибок. Но это только весной, и от таких дождей хорошо растет рис. А тут они зачем? Некоторое время Володя переваривал самобытную логику Ли Мэй. Действительно, зачем тут такие дожди, да еще в начале июля? — Не зачем, а почему, — буркнул Витя Гоможаков. — Пакостит нам тут один… — Витя, и никак с ним нельзя справиться? Витя уныло замотал головой. — Значит, когда начнем копать, неизвестно… Витя так же уныло кивнул. Но тут удивилась Ли Мэй. — Подождите… Но почему вы не хотите копать… Ну, допустим, с послезавтрашнего дня?! — А как вы собираетесь копать? До послезавтра просохло бы, но только если бы больше не шел дождь. Так ведь если верить Вите, дождь непременно пойдет. |