Книга Беглец из Кандагара, страница 44 – Александр Холин

— Это что, прообраз предсмертной исповеди?

— Именно так! — кивнул Гесс. — Я подключу вас к аппарату, и рунический крест покажет вам дорогу, но выбирать нужно не сразу. Просто необходимо будет всё осмыслить и сделать выбор на каком-то этапе жизненного пути, как это сделал один из ваших императоров. Вы сейчас с этим познакомитесь.

— Неужто какой-то мой дальний родственник?

— О! — отмахнулся Гесс. — Не это важно. Важно, чтобы вы поняли, как делать выбор и надо ли.

Рейхсминистр подозвал одного из лаборантов, и тот поместил голову полковника меж двумя эбонитовыми кругами, прикреплёнными к аппарату.

Юрий Михайлович сначала ничего не видел, лишь только слышал голоса Рудольфа Гесса и лаборанта, превратившиеся в какую-то звуковую какофонию.

Вскоре звуки выровнялись и стали проникать в голову обычными человеческими голосами. Только голоса были уже какие-то чужие, принадлежавшие другим людям. Перед глазами полковника возник богатый зал помпезного дворца, уставленный красивой мебелью и украшенный двумя большими картинами, висевшими на стенах. Посреди зала, чуть ближе к одной из стен, стояла широченная кровать под балдахином, на которой возлежал мужчина в шёлковой ночной сорочке и смешном спальном колпачке на голове. Возле ложа стоял, услужливо склонив голову, человек в чёрном сюртуке, застёгнутом наглухо.

Лежавший в постели разговаривал с одетым в сюртук. Тот кивал, потом раскрыл папку с бумагами, которую держал под мышкой, подошёл к стоявшему недалеко от постели письменному пюпитру, снял с чернильницы массивную бронзовую крышку, увенчанную крохотной фигуркой крылатого ангела, обмакнул в чернильницу отточенное гусиное перо и приготовился записывать.

— Ах, нет! Не надо писать! — вскричал лежавший в постели. — От скрипа пера у меня появляется мигрень. Я и так эту ночь провёл дурно. Ещё намедни я просил тебя узнать, что случилось с гвардейцем, которого прозвали Александром Вторым? Неужели мои просьбы для тебя ничего не значат?

— Что вы, ваше величество, очень даже значат, — снова склонил голову закованный в сюртук. — Ваши приказания не могут не выполняться, особенно мною. Дело в том…

— Ах, отвечай же! — раздражённо прикрикнул лежавший.

— …дело в том, — невозмутимо продолжал сюртучный господин, — что… Ага! Его фамилия Струменский, левофланговый унтер-офицер третьей роты Семёновского полка. Этого гвардейца схватили вместе с бунтовщиками-семёновцами, затем препроводили в гарнизон, к которому он приписан. Сегодня ему грозит битие шпицрутенами при прогоне через строй. Говорят, что он ни в чём не виноват. Виноват лишь в похожести на императора.

— Не твоё дело судить о виновности! Твоё — вовремя сообщать мне о происходящих переменах! На то ты и камергер. Более того, постельничий! Казнь ещё не состоялась?

— Никак нет, ваше величество. Барабанный бой перед началом казни будет слышен отсюда.

— Да, это воистину le derniser coup [44] . Подай мне платье, — нетерпеливо произнёс император. — Да не перепутай. Мне нужны сюртук «инкогнито», как у тебя, и гражданская шинель тёмно-синего цвета. Не хочу, чтобы кто-нибудь из подданных меня узнал!

— Всё уже приготовлено, ваше величество, — торжествующе улыбнулся камергер. — Конец августа на удивление холодный, но я, по своему недалёкому разумению, подумал, что вы решитесь-таки взглянуть на казнь бунтовщиков. К тому же Струменский, в отличие от других смутьянов, не вызывает никакого подозрения.

— Я тебя, Фёдор Кузьмич, держу в камергерах вовсе не для досужего обсуждения солдатской смуты. Мой батюшка знал, как справляться со смутьянами.

— В вашей дальновидности никто не сомневается, — согласился камергер. — Тем более, в одном государстве два императора — это слишком. Один из них выглядят как un vrai epouvanteil [45] .

— Ах, mon ami, nous etions censes [46] , что выйдет такая казуистика, — досадливо поморщился император. — Но ты прав, двух одинаковых государей не должно быть. А государство — это не балаган. Именно такую казуистику хотят сделать с Россией господа Новиков [47] , Пален [48] и иже с ними. Много лет назад я поддался на масонскую уловку о державных новшествах. Отец мой тоже попал в их сети, даже стал гроссмейстером тридцать третьего градуса. Но это и помогло взглянуть на врагов отечества с другой стороны. Он принялся укорачивать им длинные руки, за что и поплатился жизнью. Но я, Фёдор Кузьмич, я прельстился на постылые речи! И вот я тот, кем стал, — священномученник Химеры!

— Будет, ваше величество, будет! — пытался успокоить императора камергер. — Вы стали мощным оплотом сопротивления вольтерианской Франции тринадцать лет назад, и никакое масонское оружие не смогло сломить сильную и могучую державу.

— Ах, Фёдор Кузьмич, зови лакеев. Одеваться хочу! Пора пожаловать на место расправы! — император откинул атласное одеяло и сел на кровати. — Никогда не смотрел на казни, но сегодня я должен побывать там! Не знаю, что меня влечёт, но я должен!

— Знамо дело, что влечёт, — усмехнулся Фёдор Кузьмич. — Всего лишь тянет посмотреть в глаза агнцу, приносимому в жертву.

— Нишкни, холоп! — прикрикнул на камергера император. — Его жизнь нужна для благополучия Государства Российского. Неужели ты не сообразил этого?!

— Ага, сообразил, — ласково улыбнулся камергер. — Но особо соображение постигло меня третьего дни, когда пришлось убирать царскую постель после преставившейся в ваших объятиях девицы Настасьи.

— Настасья — oh, с'est toute une histoire, [49] — досадливо отмахнулся император. — Она была такой чувственной красавицей и такой супротивницей, что я еле совладал с ней. И даже после она мне чуть ухо не откусила! Как же её было не наказывать?! Ну да ладно, я тебе после всё растолкую. Следует сделать всё, чтобы царица Елизавета Алексеевна ничто не прознала. Уж такой грех мне будет непростителен. Вели же меня одевать!

— Как прикажете, ваше величество, — поклонился камергер.

Он дёрнул шёлковый шнурок возле царского ложа, и где-то далеко раздался звон колокольчика. Вскоре в спальную залу лакеи внесли приготовленную накануне Фёдором Кузьмичом гражданскую одежду и принялись облачать императора с обычной деловой сноровкой. Освободившись из рук лакеев, он тут же поспешил к зеркалу, где цирюльник припудрил ему щёки и выполнил несколько косметических мазков. Его величество нетерпеливо отмахнулся от цирюльника и снова обратился к камергеру: