Книга Таких не убивают, страница 75 – Кир Булычев

— Границ теперь много.

— Границ теперь много, — повторил Петрик. — Зачем спрашивали?

— Осталось четыре часа. Вам пора уже собираться.

— Пора. А я теряю на вас время.

— Тогда я объясню. Честно. Потому что надеюсь, что вы мне не соврали.

Петрик вдруг обиделся.

— Погоди! — приказал он. Он дотянулся до двери в коридор. Толкнул ее и громко спросил телохранителя: — Гоша, во сколько рейс?

— Четырнадцать сорок две. Люфтганза.

— Вот это лишнее, — заметил Петрик. — Когда тебе задают вопросы, то отвечай на вопрос, а не про Люфтганзу.

— Так ты же сказал, когда рейс?

— Ты бы еще номер сказал.

— Семнадцать тридцать два, а что?

Петрик закрыл дверь и сказал, цитируя какой-то фильм:

— Видите, с какими людьми приходится работать.

Он снова опустился на стул и деловито спросил:

— Зачем задавали вопрос?

— Потому что я рассуждала, — сказала Лидочка, — говорить про деньги или не говорить.

— И что рассудила? — Разговор стал совсем уж мирным.

— Если бы рейс, скажем, завтра или сегодня ночью, — я бы предпочла рискнуть.

— В каком смысле?

— Чтобы вы пытались из меня выбить информацию о деньгах. Может быть, вам бы это не удалось. И пришла бы милиция. Или кто-то еще. Мы не в джунглях.

— Мы в джунглях, — печально возразил Петрик. Но глазенки у него зажглись жадной надеждой.

— Если бы самолет был завтра, вы бы меня убили, как только я сознаюсь.

— Почему? Мы никого не убиваем.

— Вы еще можете изображать справедливый гнев?

У Петрика не было чувства юмора. Он очень рассердился, и даже рука сжалась в кулак.

— Успокойтесь, — сказала Лидочка. — Вам нет нужды меня убивать. Потому что до самолета осталось всего ничего. Свяжите меня, и дело с концом.

— Значит, скажете, где бабки?

— Вы должны были давно догадаться. Я знаю, где они. Они у лейтенанта Шустова.

Позже Лидочка не могла себе объяснить, какой черт дернул ее за язык! За секунду до этого она и в мыслях не имела подобной дерзости. И, совершив этот глупейший шаг, Лидочка даже не сообразила сразу, что наделала.

— У какого лейтенанта? — тихо спросил Петрик.

— У Шустова.

— Когда?

— Вчера. В поселке. Они их нашли. Тридцать пять тысяч. Осетров закопал их.

— А ты откуда узнала?

— Шустов сказал. Тридцать пять тысяч. В жестяной банке.

— Почему Шустов сказал?

От двери раздался голос Сони. Ее было почти не видно за прикрытой дверью.

— Шустов к ней неровно дышит.

— Помолчи, — приказал Петрик.

Он поднялся, подошел к окну, он думал.

— А где была закопана жестяная банка? — спросил он.

— Не знаю. Откуда мне знать. Шустов сказал, что была банка и в ней тридцать пять тысяч.

— Нет, — сказал Петрик. — Я тебе не верю. Я ятвягам верю. Я верю, что Осетров сам искал деньги, потому и приехал на дачу, чтобы их найти. Думал, что Алена их там припрятала. Потому и приехал. А не для того, чтобы от милиции скрываться. От милиции так не скрываются, а ради бабок он уже женщину убил, значит, он на все пошел бы.

— Вот и не признался, — сказала Лидочка.

— Нет, не верю. Деньги у тебя.

— А может, их Татьяна Иосифовна нашла? — спросила Соня из-за двери.

— Она бы не стала Лидии Кирилловне говорить. Она бы никому не сказала! Она бы уже на дороге в Израиль находилась, кем мне быть!

Гоша засмеялся.

— Гоша, — попросил Петрик, — будь дружок, покажи этой суке все, что ты умеешь делать.

— В Израиль, — повторил Гоша. У него были прижатые к голове уши и подбородок, убегающий, как у Габсбургов. — Петрик, дай мне ее трахнуть, — попросил он, как будто попросил купить мороженого. — Дай я ее потяну!

— Ой, не надо! — испугалась Соня. — Ой, не надо, мальчики!

— А что, — сказал Петрик, — это идея. Давай.

— Не надо! — завизжала Соня.

Петрик, почти не оборачиваясь, — угадал, куда бить, ударил ее в висок. Соня сползла вниз по двери — толстые руки были растопырены, как у старой куклы.

Гоша рванул к себе Лидочку, от него пахло чесноком, он упал на диван, подмял Лидочку и стал рвать на ней свитер — было тяжело, вонюче, нечем дышать… и страшно… Ей хотелось утешить себя, что у него не получится, он не сможет… это все бред, это снится, — но у Гоши были каменные руки — можно было лишь царапать их — трещала материя, и Петрик, она на мгновение, крутя головой, увидела, как он улыбается, глядя вниз, и с удовольствием закуривает…

Лидочка понимала, что она должна успеть все сказать — сказать прежде, чем Гоша изнасилует ее.

— Я скажу! — закричала она.

— Что?

— Пускай он… пускай отпустит.

— Ни хрена! — рявкнул Гоша.

— Я тебе говорю — отпусти!

Но Гоша не слышал — он сражался с одеждой Лидочки и никак не мог все распутать.

И вдруг он взвыл и освободил Лидочку. Он поднимался, держась за бедро, видно, Петрик ударил его ногой.

Он матерился — тупо и страшно — и пошел на Петрика.

— Стой! — Петрик отступил в коридор.

— Я убью тя! — ревел Гоша. — Убью!

— Стой! — Петрик скрылся в коридоре. Гоша — за ним, и оттуда, из коридора, послышались короткие сухие удары — выстрелы. Крик Гоши оборвался на низкой, контрабасной ноте. Потом что-то мягкое и тяжелое ударилось об пол…

Лидочка догадалась, что это упал Гоша. И ей было радостно и тихо. Как будто все уже кончилось.

Петрик вошел в комнату. Он держал в руке пистолет.

— Ты его убил? — Оказывается, Соня присела за шкафом, в углу. Это она спросила шепотом.

— Он бы меня кончил, — сказал Петрик. — Ну ладно, времени в обрез.

Он наставил пистолет на Лидочку.

— Слушай, Лидия Кирилловна, мне теперь терять совершенно нечего. Или я вырываюсь из этой страны, или мне конец. Ты понимаешь…

— Алик, — просила Соня, так и не поднимаясь с пола, — Аличка, Петрик, не надо.

— Чего не надо?

Соня не ответила, только ныла.

Петрик не обращал на нее внимания.

Он смотрел на Лидочку.

— Говори, где бабки. Иначе я стреляю. И это хуже, чем то, что хотел сделать с тобой мальчик Гоша. Я стреляю тебе в руку. Потом в другую…