Онлайн книга «Анахрон»
Уже обернувшись за порогом, сказала: — Ну, до свидания… — Досвенданья, — отозвалась Лантхильда, слегка качнув косами-баранками. Дверь закрылась. Сигизмунд тяжко выдохнул. Кажется, Лантхильда сдала первый экзамен. Она глядела на Сигизмунда вопросительно, но он видел, что она очень довольна собой. * * * Весь день у Сигизмунда было хорошее настроение. Вечером они с Лантхильдой, отъев привезенного матерью супца, смотрели «Самогонщиков», обнявшись и смеясь. Когда зазвонил телефон, Сигизмунд ткнул на паузу и весело прокричал в трубку: — Морж у аппарата! Звонила мать. — Гоша, ты не обиделся? — За что? — изумился Сигизмунд. — Очень вкусный суп. — Тебе понравился? — У матери потеплел голос. — А… этой?.. — Лантхильде? Мать молчала. Сигизмунд ощутил вдруг глухое раздражение. Сухо сказал: — Понравился. Лантхильда вертелась рядом на спальнике, поглядывала на него нетерпеливо — торопила. Сигизмунд держал в руке трубку и почти физически чувствовал, что сейчас у него отберут теплый, веселый вечер. — Гоша, — сказала мать, — ты документы их видел? — Дались тебе их документы! Иностранцы они. — Ну, закон сейчас… Иногородних надо регистрировать… — Ну что ты, в самом деле. Вот к тебе твоя… как ее? Марья Николаевна из Череповца приедет — ты что, побежишь ее в ЖЭКе регистрировать? — Марья Николаевна — другое дело. Я про нее все знаю, кто она, откуда… А эти… — Я про них тоже все знаю. — Чужая душа — потемки, сынок. — Да рыбу они ловят! — разъярился Сигизмунд. — Я знаю, что говорю. Я жизнь прожила. Прохиндеев на свете много, — веско молвила мать. Самым неприятным в матери Сигизмунда было даже не то, что она время от времени говорила о людях плохо. Самым неприятным было то, что это плохое обычно оказывалось правдой. — Да не прохиндейка она, — устало сказал Сигизмунд. На него навалилась тяжесть. Досматривать «Самогонщиков» уже не хотелось. — Скажи мне честно, — вдруг произнесла мать, — у этой твоей — у нее есть отец? — Есть, — ответил Сигизмунд, не покривив душой. — Ты его видел? — Видел. На Ленина слегка похож. Хитрыми глазами. Только бородатый… Мать вдруг чего-то испугалась. — На Ленина? — Немножко. Я так, к слову. Не так уж он на него и похож. А что ты испугалась?.. — Втравят тебя, сынок, в нехорошую историю… Сигизмунд взбесился. — Куда меня втравят? В ловлю селедки? — Тебе видней, — сказала мать. — Я тебя предупредила. У Сигизмунда внутри словно сжалось что-то. — Ты знаешь что-то, чего я не знаю? — спросил он. И по наитию прибавил: — От деда? — Ты деда не поминай. Он лежит себе в могиле — пусть и лежит, прости Господи. И вот тебе мой совет: развязывайся ты с этими людьми, и чем скорее, тем лучше. — Да что ты мне указываешь? — Я тебе не указываю. Я тебе советую. — Советчики! Все мне тут советуют! Не дом, а Государственная Дума! Скоро морды друг другу бить начнем, чтоб совсем от парламента не отличить! — А ЭТИ что тебе советуют? — Кто? — опешил Сигизмунд. — Ну твои… датчане. — Не брать «Столичную», а брать «Синопскую» — дешевле и нажористее, — злобно сострил Сигизмунд. — Спаивают они меня. Для того и притащились из Копенгагена. И бросил трубку. Несколько секунд сидел неподвижно, тупо пялился в застывшие фигуры на экране. Лантхильда тихонько погладила его по руке. Он не пошевелился. Враги человеку — домашние его. Зачем только мать звонила? Из каких соображений? Видит же, что сыну хорошо, — ну так и оставила бы в покое. Нет, надо влезть, наговорить невнятных гадостей, чтобы со дна души муть поднялась… Самогонщики сидели с кефиром. Ждали приказа продолжать. Сигизмунд пустил фильм — сам уже в сотый раз смотрит… Поднял глаза на стену, встретился глазами с крамольным дедом. Если бы деда занесло паче чаяния фиглярствовать в любительском театре, то он бы с блеском исполнял роли городовых, Держиморд, Угрюм-Бурчеева и прочих монстров российской армии и полиции. Лицо дед имел грубое и надменное. Солдафон и солдафон. Только взгляд тяжелый не по-солдафонски. Такой взгляд Сигизмунд видел только раз, в госпитале, когда навещал друга, — у генерала: тот тяжко нес свои звезды и глядел из-под каракуля так, что встречные приседали. Свинцово глядел. И вдруг встал в памяти совершенно забытый, давний эпизод. Встал так живо, как будто вчера это случилось. Когда Сигизмунду было лет шесть, ездили они с дедом кататься на лыжах в Парголово. Дед свято чтил физкультуру и до последних дней делал по утрам зарядку. И внука пытался приобщить. Признавал только классический физкультурный комплекс, уходящий корнями еще в 20-е годы. В Парголово они зашли в магазинчик — взять хлеба с колбасой, чтобы перекусить на привале — эти привалы Сигизмунд очень любил, потому что дед что-нибудь рассказывал и шутил. Шутил дед неумело, страшновато, а рассказывал — интересно. Рассказы деда были о людях Страны Советов. О каждом из дедовых персонажей можно кратко обобщить: «гвозди бы делать из этих людей». Но дед никогда не повторялся. Гвозди были все разные. Иные и кривоватые, но их умело выправляли. Сигизмунд вспомнил даже не сам магазинчик — он вспомнил запах: рыбно-хлебно-колбасный, сытно-мокроватый. Посреди магазинчика стоял пьяный финн. Не приезжий, а местный. Каким-то чудом его не вымели вместе с остальными парголовскими финнами перед войной. Финн был обыкновенный. Как все, только вот финн. Ну, и пьяный. Тоже не диво. Стоял, тяжко уставившись на батарею, и монотонно ругался по-фински, перемежая речь русским матом. И вдруг дед, ни с того ни с сего, даже не разозлившись, невозмутимо, размахнулся и со всей силы заехал финну в физиономию буханкой. И вышел из магазина. Финн остался копошиться у стены. Сигизмунд спросил деда, зачем он это сделал. Дед остановился, посмотрел на внука, улыбнулся неожиданно доброй улыбкой, да такой ласковой, что аж глаза просветлели, и признался: «Не знаю, внучек… Вышло так…» А потом посуровел и велел дома об этом не болтать. Тогда Сигизмунд не подверг эпизод критическому анализу. Но запомнил. Сейчас он смутно понимал, что именно двигало дедом. Но облечь это понимание в слова был не в состоянии. Нутряная темная ярость бродила сейчас в душе Сигизмунда. Попадись ему под руку пьяный финн… |