Онлайн книга «Дагги-Тиц»
|
— Галка, слушай! «Дер Цуг» это поезд. А упряжка цугом, это когда лошади друг за другом, как вагоны на рельсах! — Да! А бухгалтер это от «дас Бух», книга, и «хальтен», держать. Тот, кто «держит книги». Отвечает за всякие денежные записи в них. У меня мама в Голышманово бухгалтер… — Ха! А «бюстгалтер» значит «держатель бюста». Титьки поддерживать, чтобы не висели… — Лодька! Хулиган бессовестный! Я скажу Татьяне Федоровне! — А я-то при чем?! Это немцы! — Лодька уклонялся от пущенного в него учебника и укрывался за стулом. Галчуха отбрасывала стул, укладывала «хулигана» пузом поперек кровати, щипала за бока и лупила маленькой вышитой подушкой. Лодька верещал. Он боялся щекотки, но все равно получать такую взбучку было весело и приятно. А маме Галчуха ничего не скажет. Она знала про Лодьку вещи и поинтереснее, но не наябедничала ни разу. — Ай, Галка всё! Только не щекоти! Больше не буду, Гитлер капут!.. «Капут» и «капитуляция» от одного слова… — Безоговорочная? — Ай! Да!.. Лучше заведи патефон! Ту самую пластинку, Пуччини!.. — Он знал, чем остановить Галчуху… Ох, опять у автора случился «откат памяти». Он приносит свои извинения. …А в тот апрельский день Хнырь выскреб щепкой банку, вытащил из языка занозу и шепеляво сказал, что пошел домой. — Банку-то оставь, — сказал Лешка Григорьев. — Зачем? Это моя… — Ну и пусть твоя. А пригодится для общего дела. — Для какого? — Хнырь глянул на опустевшую посудину с туповатым интересом. Банка была как банка. Они, кстати, и через полвека остались почти такими же — из толстого стекла, с рубчатым ободком, чтобы закатывать вокруг него крышку. В общем, для фруктовых консервов и варений. Тольку в пору Лодькиного детства их чаще называли молочными. Потому что на обширном рынке, в громадном, как заводской цех, павильоне владелицы буренок и пеструшек продавали в них молоко, сметану и простоквашу. Пол-литровая банка молока стоила пять рублей… Украденная Хнырем посудина отличалась от других только окраской — была не бесцветно-прозрачная, а бутылочно-зеленого оттенка (такие тоже попадались, но не часто). Лешка разъяснил: — Копилку из нее сделаем. Хнырь опять прижал банку к закапанному компотом ватнику. И пошел было со Стрелки. — Хнырь, цурюк! — строго сказал Шурик Мурзинцев. — Сам ты цурюк, — огрызнулся Хнырь, которому почему-то было жаль банку. — Не я, а ты «Цурюк», — разъяснил «летописец» Шурик. И всех вдруг одолел смех. С той поры новое прозвище приклеилось к Семке Брыкалину накрепко… Бронестекло Вот эту банку (теперь пустую, без единой денежки) и выволокли теперь на свет. — Это моя, — сразу напомнил Цурюк. — Твоя, твоя, — успокоил Фома, разматывая рогатку (знаменитую, с отполированной ручкой и полосками оранжевой резины). — Она же разобьется, — не отступал Цурюк. — Я тебе новую подарю, — терпеливо пообещал Вовка. Перед ответственной стрельбой он берег свои нервы. — Не надо мне новую. Эта моя… — не отставал Цурюк. — А еще свою рогатку подарю Не эту, а запасную… — Из красной резины? — Из красной, Как зад у павиана… Цурюк тяжело задумался. — В такую-то бадью хоть кто попадет, — сказал Синий. — Давай другую, — отозвался Фома. — Мне все равно. Однако посудины помельче под руками не было. «Да и какая разница…» — подумал Лодька. Борька сдернул с Синего мятый «кемель» с растрепанным козырьком. — Ну чё… — сказал Синий. — Ничё… Через плечо… — сказал Борька и крепко надел кемель на Лодьку. — Не надо — дернулся тот. — Надо. От банки будут мелкие осколки, не выскребешь из волос… — Борька оглянулся на Неверова. — Или ты, Фома, против? Тот пожал плечами: — Мне-то что… Борька поднял из подорожников неверовские крепкие очки и тоже надел на Лодьку (который опять побрыкался). Снова спросил: — Может, ты, Фома, против? И тот вновь пожал плечами: мне, мол, все равно. Лодька встал спиной к поленнице. Прямо встал. Сам поставил себе на голову банку. Прочно, чтобы не соскользнула. И стал смотреть поверх голов. Неверов отмерил привычную дистанцию — десять широких шагов. Подумал и отмерил еще пять — наверно, потому, что банка была крупная, не аптечный пузырек. Повернулся. Лодька замер. Он знал, что если вздрогнет, переступит или просто шевельнется, Фома завопит, что он, Севкин, струсил… — И не жмурься, — сказал Фома издалека. — Жмуриться можно, — сказал Фонарик. — Это ведь не мешает тебе стрелять. — Ты, Батарейка-лампочка, не вякай под руку, — попросил Фома. — Ладно, пускай жмурится. — Да не буду, успокойся, — хмыкнул Лодька осторожно, чтобы не качнуть банку. — Стреляй давай. — И в штаны не напусти, — тонко улыбнулся Фома (вот гад!). — А в штаны он тоже имеет право, — вдруг заговорил Толька Синий, в общем-то не склонный к юмору. — Тоже его дело, тебе оно Фома тоже не мешает. — И непонятно было: Фому он решил поддеть или Лодьку. Лодька, закаменев плечами и шеей, спросил: — Долго я так должен стоять? Я не нанимался, чтоб целый час… Он теперь ни капельки не боялся. Не убьет же его Фома в конце концов, даже если промажет. Конечно, металлическая таблетка, когда врежет по лицу или по телу, может оставить крепкий шрам. Но это будет героическая отметина. И пускай Лодька не удержится от слез, никто его за это не осудит. А Фоме будет вечный позор: и за промах, и за его, Лодькину, рану. Так что промахиваться нет Фомочке никакого резона… Лодька опять стал смотреть сквозь очки поверх голов, спокойно так, и жмурится ничуть не хотелось. Позади Фомы шел по верху березового штабеля котенок Зины Каблуковой, черный Боба… Борька сказал: — Ты, Фома, чё из себя строишь? Не вы…йся, а стреляй. Или сам затрепыхался? И Фома сразу выстрелил. Почти не целясь. И ничего не случилось. Только банка звякнула и шевельнулась. — У-у-у! — разочарованно пронеслось над Стрелкой. И Лодька сразу понял: Фома не промазал, но и не разбил банку. Видно, «пуля» задела посудину по касательной. Выстрел для чемпиона Неверова явно не лучший… Лодька спросил с насмешкой и облегчением: — Ну что? Можно уже шевелиться? Подскочил Борька, схватил и катнул в траву банку, сдернул с Лодьки кемель и очки. |