Книга Тайная алхимия, страница 72 – Эмма Дарвин

— Иза, мой брат мертв. Я причина его смерти. Как я вообще когда-нибудь смогу спать?

— Его исповедовали и причастили, — сказала я. — Он был осужден по закону. Теперь он покоится в мире, в большем мире, чем когда-либо знал при жизни.

— Да, так и есть, — улыбнулся Эдуард, повернувшись ко мне. — Он покоится в мире… Ох, жена, я вас люблю.

Король наклонил голову и поцеловал меня, и внезапно мы словно снова стали молоды, его рот сделался жадным до моего тела, а мое тело выгнулось от желания.

Мы так хорошо знали друг друга, что, находясь рядом, могли забыть самих себя и весь мир. Мы думали только об искусстве желания — и наши тела, наши члены идеально подходили друг к другу. «И наши души тоже», — отозвалось в моем сердце. Наши души, как два лютниста, сплетали звуки своих песен, потом играли порознь и вновь сплетали их. Разве не потому король все еще желал меня, а не десяток других женщин, моложе и милее, которых без труда мог бы заполучить?

Нам было жарко среди бархата и мехов постели. Льняная ткань Эдуарда прилипла к его потной широкой спине, глаза затуманились от желания. А когда он толкнул меня в живот, я снова засмеялась.

За окном раздался хриплый крик.

Я почувствовала, как Эдуард вздрогнул, все его мускулы напряглись, сердце бешено застучало. Потом морозный воздух разорвали стук сапог, крики сержантов, лязг оружия — шла стража. На мгновение я подумала, что все еще будет хорошо. А потом поняла, что не будет.

Его желание прошло. Он отодвинулся от меня и лег лицом вниз.

— Наша любовь… — Я протянула руку и коснулась его шеи.

Он покачал головой, как будто мои пальцы были мухой, слегка потревожившей его.

— Мы должны оставить друг друга в покое, Иза. Я не мальчишка, а вы — не сочтите за бестактность — не девушка, чтобы мы бултыхались вместе, не заботясь ни о чем на свете. Мы должны прекратить заниматься любовью. Вы должны вернуться к детям, а я — к моей бухгалтерии, и больше мы не должны думать о таких глупостях.

Потом он повернулся ко мне спиной и натянул покрывало на плечи, как человек, желающий заснуть.

Чем я могла его утешить, если мое тело не было для него достаточным утешением? Я дура, если думала, что он все еще желает меня, хотя мы женаты уже десять лет и у нас восемь детей. Мое тело не могло больше прогнать все сожаления и тревоги, оставив только желание, как бывало когда-то. Какие слова я могла произнести, чтобы утешить его вместо былого утешения?

Его женщины, без сомнения, бормотали льстивые слова, пока он наставлял рога их мужьям или отбирал их девственность. Но я не могла опуститься до такой фальши, потому что он распознал бы ее, сорвись она с моих губ. Такие слова не рассеяли бы его отчаяния, как красивая игра на флейте не спасла бы корабль от гибели в морской пучине.

Я отвернулась от Эдуарда и зарылась в ледяные простыни на самом дальнем краю кровати, чтобы он не смог почувствовать дрожи, когда горячие слезы клокотали в моем горле и проливались на подушку.

— Иза?

Если я подам голос, я буду всхлипывать до рассвета.

— Иза, вы плачете?

Я кивнула.

Я почувствовала, как постель качнулась подо мной, а потом его грудь прижалась к моей спине. Он обхватил меня рукой и притянул к себе. Его тело полностью окутало меня, я погрузилась в глубины его плоти.

Эдуард поцеловал меня в уголок рта, и я почувствовала, как моя дрожь утихает благодаря его теплу.

— Милая, не надо плакать. Мы с вами совершили великие дела, вы и я. Мы сделали королевство богатым и мирным. Мы избавились от врагов. И вы… — Он нежно повернул меня к себе. — Вы родили трех прекрасных наследников престола и вырастили дочерей почти таких же красивых, как вы сама, которых вся Европа пожелает заполучить в жены. Что бы я делал без моей королевы?

Я улыбнулась, хотя слезы все еще холодили уголки моих глаз. Король поцеловал меня в губы, и я вцепилась в него, так что поцелуй не прервался, ускоряя приход моего желания и его. Вся ловкость, все уловки вытекли из меня со слезами.

Эдуард передвинулся на середину кровати и потянул меня за собой. На мгновение моя щека коснулась его подушки: она вся была влажной от его слез. Теперь мы не прибегали ни к какому искусству желания. Мы обнимали друг друга и целовали, и, когда наконец он овладел мной, а я им, наша любовь казалась простой и милой.

Энтони — Повечерие

Неду минуло три года, когда мы уехали в Ладлоу. У него были бледно-золотые волосы Изы, его ручки с длинными пальцами, изо всех сил стискивавшие поводья поверх моих рук, говорили о том, что он вырастет таким же высоким, как его отец.

Теперь ему двенадцать — почти мужчина. Но даже в его ранние годы каждый, кто мог видеть его, а тем более слышать, как он мудро рассуждает о важных делах, мог распознать в нем отпрыска великого отца. В нем чувствовалась кровь Мортимеров (именно так это отражается в Реестрах) [102] — кровь, берущая начало от самого короля Артура и ранее — от великого Брута.

По крайней мере, так утверждают писцы и астрологи, а простые люди верят им, глядя с благоговением на своего монарха.

Мы с Луи не могли всегда быть вместе, потому что все люди долга должны заниматься делами, а дела эти — весь мир. К тому же мы не собирались давать всем вокруг пишу для злословия, выставляя напоказ нашу тайную любовь.

После нашего паломничества Луи должен был позаботиться о своих поместьях в Гаскони, а Эдуард продолжал давать ему поручения, где важнее всего было соблюдение тайны. Что же касается меня, не считая того, что я заботился о Неде в Ладлоу и правил Валлийской маркой, мне приходилось многим заниматься и в Англии — как своими делами, так и делами короля.

Так прошло несколько лет: мы с Луи проводили несколько недель вместе, потом несколько месяцев порознь. Мы начали к этому привыкать и расставались, как расстаются давнишние любовники: прощания наши были немногословными, несмотря на огромное сожаление в наших сердцах, потому что великая печаль не нуждается в словах.

Когда в Ладлоу появились королевские гонцы, забрызганные грязью и усталые, они словно сказали нам, что солнце погасло.

— Мой господин, король мертв. Да здравствует король!

Одно биение сердца я им не верил. Но печати Совета на письмах, которые мне вручили, говорили о том, что это правда.

— Да смилуется Бог над его душой!

Я опустился на колени, обнажил голову, склонив ее перед Богом, и перекрестился. Шорох ног и звяканье шпор говорили, что остальные последовали моему примеру.