Книга Математика любви, страница 70 – Эмма Дарвин

– Вы ведь ничего не имеете против, майор?

– Вовсе нет…

– Пожалуйста, не вертите головой, – попросила она.

– Приношу свои извинения.

Она не ответила, взгляд ее тоже ничего не выражал. Я не видел, что у нее получается, я слышал лишь скрип карандаша, скользящего по бумаге. Он был то неслышим и тонок, как шорох листьев, то резок и жесток, как удар шпагой, и я различал его сквозь воркование голубей на крыше и журчание воды – это садовник принялся за свои вечерние обязанности. Прищурившись, она переводила взгляд с моего лица на лист бумаги, подобно командиру, распределяющему свое внимание между картой и полем боя. Мысль об этом заставила меня вспомнить о том напряженном внимании, которое охватывало нас в такие минуты. Мы старались понять и представить, что означают линии и условные обозначения в плане укрытий, препятствий, дальности стрельбы орудий, пролитой крови и человеческих жертв. Мне стало интересно, пыталась ли мисс Дурвард, глядя на мое лицо, понять мир, который оно отображало, или же рисовала мужчину, сформированного этим миром.

Она отложила карандаш в сторону и отставила альбом на вытянутую руку. Потом снова поднесла его к себе, и я услышал легкое царапанье, с которым она добавляла некие финальные штрихи к рисунку, как если бы расставляла пропущенные знаки препинания, перечитывая только что написанное письмо. Она подняла голову и встретилась со мной взглядом. Теперь в ее глазах я увидел совсем не то отсутствующее выражение, с каким она всматривалась в меня несколькими минутами ранее, стараясь подметить игру света и теней, разглядеть форму и содержание. Но она опять промолчала и через несколько мгновений отвела глаза.

– Могу я взглянуть на рисунок? – поинтересовался я.

– Разумеется, если хотите.

Она положила раскрытый альбом на стол и подтолкнула его ко мне. Потом подняла упавшую шаль, накинула ее на плечи – солнце уже скрылось за горизонтом – и откинулась на спинку стула, перебирая кисти бахромы.

В течение нескольких мгновений, глядя на портрет, я мог сказать лишь то, что сходство получилось необычайное, вплоть до изгиба кончиков моих бровей. Вообще-то, ни одного мужчину, от которого обычаи и правила приличия требуют чисто выбритого подбородка, не может удивить собственная внешность. Но мне и в самом деле было странно и непривычно смотреть на образ, созданный не равнодушной игрой света, стекла и железа, не ловкостью признанного портретиста из Норвича, а рукой друга. Ее глаза и ее интеллект увидели… и водили ее рукой, которая перенесла увиденное на бумагу… Что?

Портрет заполнил собой все пространство на листе, но при этом выглядел каким-то отдаленным. Голова слегка повернута в сторону, взгляд устремлен за пределы рисунка, глаза прищурены, губы сжались в тонкую, привычную полоску. Казалось, серые и серебристые штрихи, образующие контур и тень, говорят о том, что уже и без того известно моим глазам и чувствам, но разум отказывался признать это до того момента, пока не увидел себя со стороны.

Мисс Дурвард не сводила с меня глаз.

– Вам нравится? – спросила она немного погодя.

– Думаю, да, – медленно сказал я, и она рассмеялась. Вероятно, всему виной незабываемое воспоминание о той первой встрече в лавке гравюр и эстампов, начало которой положили эти же самые слова, но они внезапно заставили меня обратить внимание на то, как резко и грубо звучит ее смех в противоположность негромкому и мягкому смеху Катрийн.

– Вероятно, вы ошеломлены и даже растеряны?

– Возможно.

– Судя по всему, вы никогда не задумывались о том, каким вас видят окружающие?

– Не стану утверждать, что мне совсем несвойственно тщеславие. Покрой моего сюртука интересует меня не меньше, чем любого другого мужчину. Но здесь… – Я положил альбом на стол. – Как вам удалось передать так много несколькими штрихами? Это то, что вы видите?

Она улыбнулась.

– Да. Сегодня вечером, во всяком случае. Но, быть может, здесь еще то, что я знаю. Что и подсказало мне то, что должна отобразить рука. Или, быть может, даже то, что знаете вы.

Я не нашелся, что ответить, и в воцарившейся тишине подумал о том, как часто ее слова, равно как и ее творчество, ставили меня в тупик. Что было более удивительно: знать, что за этими прищуренными глазами скрывается моя подлинная сущность, или то, что это она разглядела мою истинную натуру и отразила ее на листе бумаги в паутине серебристых линий? Внезапно она сказала:

– Я бы хотела, чтобы вы остались.

– У меня нет никакого желания уезжать, но я должен. Кроме того, я и так уже слишком долго злоупотреблял гостеприимством вашей сестры.

Она вздохнула, и плечи ее бессильно поникли.

– Стоит мне только представить эти бесконечные вечера… Пишите мне, умоляю вас, майор! Пишите мне о сражениях, лошадях, мужчинах, чтобы меня не поглотили окончательно бестолковые дамские хлопоты и чтобы я не убила Хетти. Иногда она доводит меня до бешенства, но в этом нет ее вины. Пишите мне о делах и заботах мужчин!

– Даже если мужские дела подразумевают смерть?

– Даже в этом случае, – ответила она. – Лучше смерть, чем шляпки, слуги и мигрень!

– Вы предпочитаете говорить о смерти, а не о женских шляпках с полями козырьком и сердцебиениях?

Она рассмеялась.

– Ну, если вы так говорите, то, пожалуй, не совсем. А теперь, когда Хетти стало лучше, у меня по крайней мере появилась надежда на то, что я смогу продолжить путешествие. Я бы многое отдала, чтобы повидать Францию. Видите, мне не так повезло, как вам.

Я предпочел промолчать, хотя многое мог бы порассказать ей о том, какое счастье обретает в военной карьере мужчина, желающий посмотреть мир. Но она словно прочла мои мысли, потому что внезапно сказала:

– Хотя вы, наверное, относитесь к этому совсем по-другому? Теперь, когда вам известна правда о войне, выбрали бы вы другую стезю, если бы вам представилась такая возможность?

Я по-прежнему молчал, потому что не знал ответа. Война привела Каталину в мои объятия, и война же отняла ее у меня.

Предпочел бы я лишиться ее присутствия во мне, лишиться такого счастья, пусть очень краткого, и столь долгой печали? Нет. Ни за что на свете я не согласился бы, чтобы моя любовь была хотя бы на один день короче, как не согласился бы и на то, чтобы тот путь, который мы прошли с Каталиной вместе, был хотя бы на один ярд меньше.

– Я не имею в виду, что вы сожалеете о том, что даровала вам жизнь, – продолжала мисс Дурвард. – Я хочу спросить вас, не сожалеете ли вы о своем выборе профессии. Характер мужчины формируется его поступками, о нем и судят по ним же, в отличие от женщины.

– До прошлого лета, – медленно ответил я, – я бы сказал, что ни о чем не жалею. Даже необходимость убивать была тем же самым, не больше и не меньше, а только лишь необходимостью. Война – это страшное и грязное дело, но никто даже и подумать не мог, что мы не должны противостоять Бонапарту. А сделать это можно было только с помощью армии и флота как наиболее пригодного, да и вообще единственного средства добиться этого. Как же я могу отречься от того, что могли предложить такому служению мой разум и тело?