Книга Скеллиг, страница 22 – Дэвид Алмонд

— Раньше тебе это было не по силам! Ты становишься смелее, отважнее!

Я пожал плечами.

— Так всегда. Чем больше играешь в футбол — тем лучше получается. Чем больше рисуешь, тем лучше выходит.

Мы ждали и ждали. Стало совсем темно. По деревьям и заборам пели дрозды. Минина мама включила свет. Зазвонил телефон, но звонил не папа. Минина мама дала нам по кусочку шоколада, и он таял у меня на языке долго и сладко. Минина мама много пела. Иногда — на стихи Блейка, иногда — старые народные песни. Мина подпевала высоким чистым голоском.

Скрылось солнце в сонной дали.

Горит вечерняя звезда.

Птицы в гнездах замолчали,

Я своего ищу гнезда. [7]

Я молча слушал. Мина улыбнулась.

— Скоро будешь петь вместе с нами, — сказала она.

Темнота все сгущалась.

— Я тебе кое-что покажу, — предложила Мина.

Она налила в мисочку теплой воды и поставила на стол. Потом потянулась и достала с полки комочек из кожи, косточек и меха, вроде тех, которыми был усеян пол в гараже. Мина бросила его в теплую воду. Растерла меж пальцев. Шарик расползся на клочья темной шерсти и голой кожи. Мина вынула косточки. На ее ладони лежал череп! Череп какого-то мелкого животного.

Ее мама наблюдала за нами с улыбкой.

— Опять совиная отрыжка? — сказала она.

— Да. Совы заглатывают свои жертвы целиком, — пояснила мне Мина. — Переваривают все, что могут. А что не могут — выплевывают обратно. Кожу, кости, мех. Изучая совиную отрыжку, можно понять, чем они питаются. Эта сова, как большинство других сов, питается мелкими животными, мышами или землеройками.

Ее мама отвернулась к раковине и принялась мыть посуду.

— Этот шарик я принесла из гаража, — прошептала Мина. — Их там столько!

— Скеллиг?

Она кивнула.

— Что это значит?

Она пожала плечами.

— Кто он?

Она опять пожала плечами.

Я буквально онемел.

— Фантастика! — выдохнула она.

И опять запела.

Выглянув на улицу, я увидел свет в окнах да черные кроны деревьев на фоне серо-лилового неба. Последние птицы, допев, разлетались по гнездам.

Наконец телефон зазвонил снова. На этот раз папа. Минина мама протянула мне трубку. А я боялся ее взять.

— Не дрейфь, — сказала Минина мама. — Мы с тобой.

Папа сказал, что у них все хорошо. Девочка спит. Он побеседовал с врачами. И хочет еще немного побыть с мамой.

— Все-таки как девочка? — спросил я. — Что они собираются делать?

— Оперировать. Завтра.

— Что?

Он молчал.

— Папа. Что они будут делать?

Он вздохнул. Голос его дрогнул.

— Операцию на сердце.

Потом он еще что-то говорил. Но я уже не слышал. Кажется, что он скоро приедет, что все обойдется, что мама меня целует… Я уронил трубку. И прошептал:

— Операция на сердце.

Мы с Миной вышли к калитке. И сели у забора, поджидая, когда из-за поворота появится папина машина.

Дверь в дом осталась открытой, и яркий сноп света падал оттуда в сад. Из мрака, неслышно скользя вдоль деревьев, возник Шепоток. И свернулся у наших ног.

— Что же это значит? — спросил я. — Выходит, Скеллиг поедает мелких животных и выплевывает остатки, точно сова?

Мина пожала плечами.

— Этого нам знать не дано.

— Кто он такой?

— И это нам неведомо. Иногда надо смириться с тем, что существует неведомое. Почему болеет твоя сестра? Почему умер мой отец? — она взяла меня за руку. — Напрасно нам кажется, что можно все постичь. Это не так. Надо просто видеть все, что видимо, а остальное — вообразить.

Потом мы заговорили о птенчиках, сидевших в гнезде у нас над головой. Попытались расслышать, как они дышат. Интересно, у дроздов и их птенцов есть воображение?

— Конечно, — уверенно сказала Мина. — Порой им страшно. Они воображают, что на дерево лезет кошка. Или сверху пикирует ворона с острым клювом. Или гадкие дети разоряют гнездо. Они боятся смерти. Но мечтать они тоже умеют. О счастливой жизни. Птенцы мечтают, что научатся летать не хуже родителей. О том, как найдут когда-нибудь свое дерево, совьют там гнездо, высидят птенцов.

Я приложил руку к сердцу. Что я почувствую, когда они разрежут ее хрупкую трудную клетку, вскроют крошечное сердце?

Пальцы у Мины были холодные и сухие. И маленькие. Я чувствовал, как бьется под тонкой кожей пульс. И как подрагивает моя собственная рука.

— Мы и сами словно птенцы, — сказала она. — Наполовину счастливые, наполовину перепуганные.

Я закрыл глаза и попытался отыскать свою счастливую половину. Но через плотно сжатые веки предательски сочились слезы.

Шепоток царапнул меня когтем по колену через джинсы. Мне отчаянно хотелось остаться одному, точно Скеллиг, на чердаке и в окружении сов, в лунном свете баюкать свое печальное сердце.

— Ты очень, очень храбрый, — сказала Мина.

Тут подъехала папина машина, ревя мотором и слепя фарами. И страх объял меня, накрыл, поглотил.

Бесконечная ночь. То сон, то провал. То сплю, то не сплю. То храп, то шарканье папы в соседней комнате. В небе — сплошная бездонная чернота, ни луны, ни звезд. Часы на тумбочке, похоже, заело. Стрелки еле ползут. Час ночи. Два. Три. Между ними — бесконечные минуты. Ни уханья сов, ни зова. Ни Скеллига, ни Мины. Все заело, застряло, ничто не двигалось — ни время, ни мир. Потом я, как видно, все-таки заснул и проснулся уже утром. Веки сразу защипало, и ухнуло сердце: я вспомнил.

А потом за завтраком, кроша подогретые тосты и запивая их еле теплым чаем, мы с папой поцапались.

— Ни за что! — орал я. — Не пойду! Что мне там делать, в этой школе? Сегодня — ни за что!

— Сделаешь, как сказано! Так, чтоб был о лучше маме и сестре!

— Ты просто хочешь от меня отделаться, чтобы вовсе обо мне не думать, чтобы обо мне не волноваться! Хочешь волноваться только об этом чертовом ребенке!

— Не смей так говорить!

— Чертов ребенок! Чертов! И вообще так не честно!

Папа с размаху саданул ногой по ножке стола. Опрокинулось и разлилось молоко, а банка с вареньем грохнулась на пол и разбилась.

— Видишь! — завопил папа. — Видишь, до чего ты меня довел?