Онлайн книга «Новгородский толмач»
|
Мои занятия с двумя Еленами продолжаются. Правда, Елена Стефановна, не желая огорчать супруга своего, теперь принимает меры к тому, чтобы княжич Димитрий не забежал в это время в горницу. Как птицы чувствуют приближение непогоды, так и она умеет ловить признаки бури, назревающие в ком-нибудь из членов обширного великокняжеского семейства. Не раз ей удавалось мягким словом, улыбкой, а порой и оброненной слезой отвести грозу. Великий князь весьма благоволит к ней, часто расспрашивает о здоровье внука, о вестях от отца из Молдавии. Остальные, если и ревнуют, стараются не показывать своих чувств. Хочешь "уличный" портрет Елены Стефановны? Первое впечатление: этой женщине был обещан какой-то подарок, и она приближается к тебе с радостным ожиданием и молчаливым вопросом - не ты ли гонец с подарком? Очень быстро понимает, что не ты, но не впадает в разочарование, а как бы возвращается к своей обычной уверенности, что не сегодня, так завтра, но подарок будет. Это отнюдь не значит, что она всегда бодра и весела. Например, ее очень тревожит болезнь мужа. Когда ему случается при ней неловко наступить на больную ногу, лицо ее искажается болью сострадания. Но зато нужно видеть, с каким радостным доверием она выслушивает советы очередного медицинского светила, приглашенного для лечения, или рассказы священника о новой чудотворной иконе, излечившей похожую болезнь. Следуя заветам Евангельским, она всегда ищет лилию надежды в окружающих ее полях, а не найдя - не впадет в уныние, а укроется в дупле терпения, чтобы переждать бурю, холод, ночь. Вчера Елена Ивановна не пришла к началу занятий, и мы начали без нее. Продолжали переводить сонеты Петрарки с итальянского на русский. В одном из сонетов он благословляет сердечную боль, рожденную в нем любовью к Лауре. Начинается он примерно так: Благословляю день, и месяц, и годину, И час божественный, и чудное мгновенье, И тот волшебный край, где зрел я, как виденье, Прекрасные глаза, всех мук моих причину. Но в следующей строфе поэт вводит персонаж, который может вызвать резкое неодобрение строгих блюстителей православия: языческого бога Амура. В Москве бесполезно объяснять, что Петрарка - верующий христианин и Амур для него - чисто поэтическая фигура. Так что мы решили спрятать сыночка Венеры с его луком в строчках расплывчатых и безымянных, примерно таких: Благословенна боль, что в первый раз Я ощутил, когда и не приметил, Как глубоко пронзен стрелой, что метил Мне в сердце бог, тайком разящий нас! Однако на этом трудности не кончились. В следующей строфе поэт взывает к Мадонне! А это уже попадает под обвинение в кощунстве и латинстве. О таком здесь даже и подумать невозможно: вмешивать Богоматерь в свои любовные делишки. Мы вывернулись так: Благословляю все те нежные названья, Какими призывал ее к себе, - все стоны, Все вздохи, слезы все и страстные желанья. Благословляю все сонеты и канцоны, Ей в честь сложенные, и все мои мечтанья, В каких явился мне прекрасный облик донны! Но тут в горницу вбежал карлик - посыльный великой княгини - и объявил, что она срочно требует меня к себе. Я поспешил за ним, на ходу заражаясь его испугом и тревогой. Что там могло случиться? Что-нибудь с юной княжной, с Еленой Иоанновной? Предчувствие не обмануло. Княгиня Софья встретила меня сердитым и испытующим взглядом. Оказалось, что у княжны ночью начался сильный жар. Сейчас она в бреду, никого не узнает и произносит только одно имя. - Чье имя, ты хочешь знать? Твое! "Степан Юрьевич, Степан Юрьевич!.." Чем ты ее напугал, говори? Ворожил, колдовал, грозил? Знаешь, что тебе может быть за такие дела? От страха иконы и лампады начали кружиться передо мной, слились в огненно-золотой круг. - Я... Да Господь свидетель... Ни в помыслах, ни в словах... - Иди туда!.. Иди и ответь ей!.. Может, она хоть тебя узнает. Меня провели в горницу, где лежала больная. Великая княгиня шла за мной, тяжело дыша, запахнувшись в парчовый платок. Священник из Успенского собора держал икону над головой княжны, выпевал слова молитвы. Я подошел ближе. Лицо Елены Ивановны пылало. Взгляд метался по потолку, но ловил лишь что-то тайное, видимое только ей одной. Дыхание вырывалось из губ с трудом, вперемешку с несвязным бредом. И вдруг, действительно, я ясно-ясно разобрал свое имя! - Степан Юрьевич, как дальше?.. Степан Юрьевич, что там?.. Я оглянулся на великую княгиню. Она повелительно мотнула головой. Я приблизился, взял пальцы больной. Они были мокры от пота и дрожали. - Здесь я, вот я... Елена Иоанновна, голубушка, очнитесь... Вот морсу глотните, тогда полегчает... - Нет, как дальше?! Она начала бормотать что-то по-итальянски. - Benedetto sia 'l giorno... - Что? Что она бормочет? - Княгиня Софья придвинулась, склонилась над больной дочерью. - Это начало итальянского стиха... Мы начали его переводить вчера, и она запомнила... Пальцы княжны больно и настойчиво стиснули мою руку. - Как дальше, Степан Юрьевич, как дальше?! - Benedetto sia 'l giorno el' mese el' anno... - забормотал я. Лицо больной вдруг разгладилось, она откинулась на подушку в изнеможении. - Эль месе, эль анно, - повторяла она с облегчением. - Эль месе, эль анно... Благословен день, месяц, лето, час... На лице ее даже появилось подобие улыбки, дыхание стало спокойнее. Я оглянулся на княгиню Софью. Она с недоверием качала головой, всматривалась в лицо дочери. - Посылали за врачом? - осторожно спросил я. - Был он уже, был. Убежал к себе делать микстуру. Да не больно я верю этим немецким лекарям. - Помню, меня матушка в детстве при лихорадке сразу поила настоями. - Я говорил тихо, так чтобы не услышал священник. - У нее всегда был запас сушеных цветов липы и ромашки. А еще, я слышал, настой ивововой коры тоже помогает. Залить кипятком, добавить меда для вкуса и все время подносить к губам. Я понимал, что сильно рискую, предлагая знахарские приемы во дворце, полном доносчиков. Но сострадание к больной пересиливало страх. Кроме того, я знал, что великая княгиня не разделяет местных суеверий. Разгоревшееся лицо княжны было таким прелестным на расшитой шелком подушке, что любой художник немедленно схватился бы за кисти и краски. Увы, я мог только взглядом пытаться запечатлеть его на холсте памяти. Вскоре вернулся лекарь. Узнав, что я владею немецким, он стал тихо и сердито жаловаться мне. |