Книга Бессмертник, страница 98 – Белва Плейн

— Я не верю! Это неправда!

— Эрик, я знаю, каково тебе сейчас… Мне тоже было худо, когда умирал дедушка Гатри.

Минуту-другую оба сидели молча. А потом новая, неясная мысль вдруг облеклась в слова.

— Представляю, как будет пусто в доме. Нас останется всего трое: Джордж, миссис Мейтер и я…

— Об этом-то и надо поговорить, — отозвался Крис. Потом он долго искал сигареты, спички. Потом спичка никак не зажигалась. — Дело в том, — произнес он наконец, — что ты не сможешь там жить. Миссис Мейтер — не семья. Ты должен жить с кем-то из родственников.

— Я перееду к тебе?

— М-мм… Нет. Я бы очень этого хотел, но не получается… Твоя бабуля давно уже размышляет, как тут быть. Она советовалась и со мной, и с моими родителями, и с дядей Венделлом… Даже с доктором Шейном и с отцом Дунканом. И все они думают, что в этих обстоятельствах тебе лучше всего жить с родными твоего отца.

— Но я не знал, что у отца есть родня!

— Есть. Родители и младшая сестра.

— И они живы? — Голос вдруг сорвался, дал петуха, у Эрика так часто бывало в последнее время.

— Живы. Живут в Нью-Йорке. Вернее, в окрестностях Нью-Йорка.

— Но… почему? Почему? Почему мне все врали?

— Тебе же никто не говорил, что они умерли, а?

— Нет. Но всегда говорили: «Эрик, у нас, кроме тебя, никого нет, и у тебя, кроме нас, никого нет». Вот я и думал…

— Ну, это не ложь. Не говорить всей правды еще не значит лгать.

Он был ошарашен. Потрясен. Не понимал даже, хорошо или плохо, что у отца обнаружились родственники. Крис продолжил:

— Они собирались все тебе объяснить, когда подрастешь. Может, и объяснили бы уже, будь жив твой дед. И ты смог бы познакомиться с той родней, с дедушкой и бабушкой.

— Но почему это столько лет держалось в секрете?

На миг замявшись, Крис ответил:

— Эрик, сам знаешь, все люди разные, взгляды у них разные. Проще говоря, они друг друга не любили. Перессорились, когда тебя, маленького, забрали родители мамы, а не отца.

— Они тоже хотели меня взять?

— Да, очень. Ведь они любили своего сына, а ты — сын их сына.

— Но из-за чего все перессорились?

— Эрик, мне неприятно об этом говорить… Впрочем, я уверен, что ты давно знаешь, насколько глуп и несовершенен этот мир… В общем, у них другая религия…

— Значит, они католики? Да?

— Нет, не католики. Евреи.

Евреи?! Но это… это невозможно! Чушь какая-то! Евреи! Как Давид Левин из школы. Больше Эрик никого не знал. Он вспомнил, как Давид появился у них в пятом классе. Все его сразу полюбили. Только один мальчик, Брюс Хендерсон, невзлюбил. Нет, двое. Еще Фил Шарп. Говорили Давиду гадости, обзывали. Давид в конце концов вмазал Брюсу по носу, в кровь разбил. Его вызвали к директору, спросили, почему дрался. Он не ответил, никого не выдал. Знал, что директор терпеть не может националистов. «Именно с этими предрассудками мы и воевали на последней войне», — частенько говорил он. Поэтому Давид никого не выдал и понес наказание. В общем, держался молодцом, и все его очень зауважали.

Да, Давид неплохой парень. Эрик и Джек Маккензи однажды ходили к нему в гости. Их пригласили в какой-то торжественный день, усадили за праздничный стол. Взрослые пили вино, отец — из большого серебряного кубка. И все пели. Благопристойный, странный, чужой праздник. Эрик в ответ тоже пригласил Давида, но только один раз, на том дело и кончилось… Мой отец был — как Давид! Не может быть! Слишком странно. Другой. Не такой, как все. Такой, как Давид.

— Я считаю, давно следовало тебе рассказать… Но твой дед и бабушка поступили, как считали нужным, Бог уж их ведает — почему…

— А ты знал моего отца?

— Он был отличный малый. Один из моих лучших друзей в Йеле.

— Один из твоих друзей?! — Эрик чувствовал, что улыбается, глупо так улыбается: не то засмеется сейчас, не то заплачет. — А у тебя есть его… Я ведь даже не знаю, как он выглядел.

— Есть ли у меня фотокарточка? Да наверняка. Нас много щелкали, когда мы играли в теннис. Я пришлю тебе. Сразу, как приеду домой.

— А пока расскажи, какой он был.

— Ну, в общем-то похож на тебя. Ты, наверно, тоже будешь высоким. У него тоже были светлые волосы. Густые брови — как у тебя. — Дядя Крис поставил локти на колени, оперся подбородком на сцепленные пальцы. Лодка качнулась. — Чудно устроена жизнь. Оба мы собирались стать адвокатами, оба были уверены в будущем. А что вышло? Его давно нет на свете, а я торгую нефтью. Превратности судьбы… И ты испытываешь их сейчас на собственной шкуре.

— Когда я должен ехать?! — в панике закричал Эрик.

— В конце месяца, когда кончится семестр.

— Но я их даже не знаю! Как я смогу жить у них в доме?

— Послушай, Эрик, — Крис с трудом сглотнул. Кадык на его шее ходил ходуном. — Я понимаю, тебе чертовски тяжело. Оказаться на твоем месте — врагу не пожелаешь. Видишь, я говорю тебе все, как есть. Не обманываю, верно? И никогда не обману. Ты мне веришь?

— Верю.

— Ну вот, тогда послушай. Это очень хорошие люди. У плохих людей просто не могло быть такого доброго, честного и хорошего сына, каким был твой отец. Они будут тебя любить, они тебя уже любят! И незнакомы вы не по их вине. Не забывай, они тебе такие же дедушка и бабушка…

Не хочу ехать, не хочу ехать. Вдруг пришла спасительная мысль:

— А как же Джордж? Без Джорджа я не поеду!

— Ну конечно, можешь взять его с собой.

Услышав свое имя, пес навострил уши и перевел вопросительный взгляд с хозяина на гостя. А потом положил на колено Эрику свою огромную лапу.

— Почему мне нельзя жить с тобой, Крис? Я никаких хлопот не доставлю, честное слово.

— Я знаю. Но, видишь ли, мы с Фрэнни скоро едем в Венесуэлу, от компании, лет на пять, не меньше. И у нас уже трое детей.

— Я бы помогал с детьми!

На лице Криса дрогнул какой-то мускул, словно от боли.

— Эрик, я бы с радостью. Но Фрэнни снова ждет ребенка и говорит, что не может… не может брать на себя такую ответственность, понимаешь? Эрик, ты понимаешь?

Нет, он не хотел понимать. И не хотел отвечать.

— Там у тебя будет дом, ты получишь образование… Эрик, ты будешь там счастлив! Я стану все время писать тебе письма, а ты отвечай и пиши: чем занимаешься и хорошо ли тебе. Тебе будет хорошо, вот увидишь! Эрик! Ты понимаешь, что мы любим тебя? Что мы от тебя не отказываемся? Эрик?!

Стоит сказать слово — голос сорвется, опять даст петуха. В горле ком, и он боится разреветься, точно маленький. Он ведь давно не плакал, с детства. Он крепился, но вдруг оказалось, что он уже плачет — навзрыд, не успевая глотнуть воздуха. Он ревел и слышал себя как бы со стороны. Неужели он плачет? Страшно и стыдно. И одиноко.