Книга Медведица, или легенда о Черном Янгаре, страница 34 – Карина Демина

И я, цепенея от собственной смелости, села под ивой.

— Я тебе рыбки потом принесу, — сказала лаакье, касаясь моих волос. И языком зацокала горестно: — Что ж ты с ними делала-то? Совсем запустила. Волосики беречь надобно. Прелестненько чтобы…

Руки ее были холодными и мокрыми, а шеи нет-нет да касались острые коготки. И тогда вспоминала я, что не просто так тянет лаакье людей под воду, но чтобы кровь их пить.

— Я тебе волосики чешу-расчесываю, — голос ее убаюкивал. — Разберу прядочку к прядочке, ниточку к ниточке… прелестненько будет… принесу тебе со дна беленьких жемчужинок… заплету косички… одну или две?

— Семь, — ответила я.

— Семь косичек мужчинки носят… — неодобрительно произнесла лаакье, выглаживая мои космы. И распадались колтуны, рассыпались от прикосновений водяницы слипшиеся пряди, и даже боль в заживающем шраме утихала. — У тебя есть мужчинка?

— Был.

— Друг?

— Муж.

— Му-у-ж, — вздохнула лаакье. — Я себе тоже мужа завести хотела. Раньше. Давно.

— Не вышло?

Она покачала ногой, и тонкие пальчики скользнули по водяной глади, ее не потревожив.

— Тонут, — лаакье вернулась к моим волосам. — Не прелестненько.

Семь кос она заплела, украсив каждую ивовыми листьями и тонкими полосками коры.

— А здесь я не помогу, — она коснулась своего лица.

— Знаю.

— Ты еще придешь? — в темно-зеленых глазах жила надежда. — Тут скучно очень. Сижу, сижу и нет никого…

— Приду, — пообещала я, еще не зная, сдержу ли слово.

Но на следующий день появилась у заводи, принесла лаакье новый гребень, обнаруженный мной среди вещей Тойву. Этот гребень был обыкновенным, деревянным, и украшал его нехитрый узор. Но лаакье взвизгнула от радости и, соскользнув с ветви, обняла меня.

— Прелестненько!

Лаакье была холодной. И пахло от нее нехорошо, речною рыбой.

— Мне давненько ничего не дарили, — сказала водяница, пуская гребень по золоту волос. — Старуха была злой. Ты — добренькая. Прелестненько, да? Будем дружить?

— Я не умею.

Лаакье только рассмеялась.

Над чем? Я и вправду дружить не умела.

Те дети, что жили в Лисьем логе, сторонились меня, не зная, как себя со мною держать. Ведь я была и хозяйской дочкой, и бастардом. Оттого и сами они стояли одновременно и выше меня, и несоизмеримо ниже. Пожалуй, не возвышайся за моей спиной грозная тень Ерхо Ину, тяжко мне пришлось бы.

— Расскажи, — водяница присела на старом камне, поверхность которого тотчас заблестела водой. — Расскажи про людей. Ты еще помнишь.

— Что помню?

— Как быть человеком.

— Помню. И помнить буду.

— Нет, — водяница переложила гребень в левую руку. — Все забывают.

Быть может.

Но я не забуду.

— Расскажи…

…и я рассказала о том, как однажды появилась на свет в Лисьем логе, и мой отец, спеша сдержать слово, признал бастарда…

Лаакье слушала. Ей нравились сказки.

Мой лес был велик, пожалуй, много больше Лисьего лога с прилегавшими к нему полями. Его края, отороченные молодыми березняками, были наполнены светом и жизнью, а Горелая башня, сердце, темное, упрятанное в грудную клетку старых дубов и елей, спрятано так, что ни человек, ни зверь не мог до него добраться. Впрочем, люди предпочитали держаться окраин.

И я подумывала о том, чтобы выйти к ним, заговорить, но всякий раз останавливала сама себя. Что я скажу вот этой женщине, которая, склонив колени у старой сосны, собирает бруснику? Пальцы ее красны и неуклюжи, а ягода в этом году мелкая, что бисер.

Я могу провести ее туда, где брусника уродилась крупной, но…

…женщина вскидывает голову, сдвигает красную косынку, повязанную узлом вперед, чтобы ниекке-лесной человек голову не закружил, и хмурится.

А я вижу в ее глазах болотную гниль.

…вчера она тайком подбросила соседской корове паслену, потому что корова эта давала молока вдвое больше, чем любая другая. И соседка этим хвасталась.

Ерунда какая…

…но мне противно. И я отворачиваюсь.

Ухожу.

А на следующий день встречаю молодого охотника. Он доволен: четырех зайцев добыл. И на олений след стал, но…

…я подаюсь ближе и вновь цепляюсь за взгляд.

Не болото, скорее озерцо, которое только начало зарастать илом. Нравится ему девица одна, но она, гордячка, и смотреть в его сторону не желает. Других женихов ждет… и вот если распустить сплетню, что гордячка не так уж и горда, что готова она за бусы или браслеты серебряные с любым пойти, то поразбегутся женихи. И ничего-то ей не останется, кроме как выйти замуж за охотника. А там он уже сумеет припомнить ей былое унижение.

И сердце его, срываясь вскачь от радости — хорошо придумал — зовет меня.

Это ведь правильно будет — остановить зло.

Убить?

Даже если так… я ведь хийси…

…но еще помню, как быть человеком. И снова ухожу.

Останавливаюсь, встретив совсем юную девушку, глаза которой чисты.

И почти решаюсь сделать шаг навстречу, когда чистота сползает: маска.

Все люди носят маски.

И я умею видеть сквозь них. Вот только это умение обрекает меня на одиночество. Ведь и вправду не считать же подругой водяницу?

— Прелестненько! — зевнула лаакье и сонно потерла глаза. — Люди… вкусненькие. А что думают… какое тебе дело? Тебе есть надо, а то слабенькой будешь.

— Я не хочу есть людей.

По гладкой коже водяницы катились капли воды. Дождь шел второй день кряду, и моя шкура промокла насквозь. Я сбросила ее наземь, а сама забралась на ветку.

И наверное, мы с лаакье были похожи сейчас: нагие, белокожие и… неживые.

— Почему? — она расчесывала мои волосы, вплетая в них тонкие жемчужные нити. — Люди вкусненькие. Попробуй.

И она снова зевнула.

Подступала зима, и омут, в котором она жила, уже расстелил перины ила.

Скоро ляжет моя подруга на дно, позволит укрыть себя палой листвой, опутает волосами старую коряжину, чтобы весенним паводком не унесло, да и заснет.

И мне так поступить советует.

Но я все же не медведица…

…в тот день, когда лаакье не вышла из воды, я поняла, что осталась совсем одна. И звонкая многоголосица леса теперь вызывала только неясную печаль.

Ко всему вернулись сны.

И в них мое одиночество оставалось за границей рук, таких надежных.