Книга Медведица, или легенда о Черном Янгаре, страница 96 – Карина Демина

— Мы можем торговаться, тянуть время…

Улыбаться.

И прикосновениями, взглядами, дарить надежду.

Пиркко-птичка успела усвоить правила игры.

— Но как долго? — отец повертел в пальцах баночку с золотой пудрой.

— И что ты решил?

Один кувшин и два бокала.

Вино темно-красное, сладкое…

— Есть трое. Ирку Доно…

…он старше отца. Краснолиц и глаза вечно слезятся. Еще мерзкая привычка губы облизывать. Но род Доно крепко оседлал Птичьи острова, и на зов Ирку откликнутся десятки драконеголовых кораблей…

— …Тайло Ар.

…тоже немолод. На голове залысины, борода седая, куцая, нос огромен. И Тайло Ар вечно им шмыгал, тер, растирая докрасна… за ним стоит Бештина долина с ее источниками и жирной, черной землей, которая щедро одаривает род Ар живым пшеничным золотом. Но куда более известна конница рода Ар…

— …и Гайто Оро.

…едва за сорок и собою хорош, вот только пережил двоих жен, а третьей Пиркко становиться не желает. Но сказать отцу… так разве послушает?

Ему важны сотни лучников, которые пойдут за главою рода.

— Мне никто не нравится, — Пиркко самолично наполнила две чаши вином. — Они все…

— Позволят тебе удержать трон.

Ей?

Ей позволят и дальше играть роль послушной жены.

Власть поделят муж и отец. А Пиркко…

Птичьим крылом, лаская воздух, скользнула белая ладонь над кубком. И пальцы Пиркко сжались. Белесым глазом Акку блеснул лунный камень на перстне.

— Девочка моя, — рука Ерхо Ину легла на плечо.

Грубая. Тяжелая.

И стоит возразить, сожмется, оставляя синяки на нежной коже.

— Нет иного пути власть удержать…

…ему так кажется.

…и нет, он не собирается делить власть с мужем Пиркко. Он возьмет все. И уж точно Ерхо Ину не примет путь, выбранный Пиркко.

…и никогда не одобрит ее выбор.

…он привык выбирать за всех. И прочие с покорностью принимали свою судьбу, но не Пиркко… она не позволит снова продать себя.

— Да, папа, — Пиркко взяла чашу со столика и, повернувшись, вложила в широкую ладонь Тридуба. — Я понимаю… все понимаю.

В его глазах — одобрение.

И облегчение.

— Ты всегда была умной, — наклонившись, Ерхо Ину поцеловал ее в висок. Прикосновение губ его было холодным, жестким. — Для женщины.

Она потупилась, скрывая под ресницами гнев в глазах.

Тридуба осушил бокал одним глотком и крякнул.

— Сладкое. Не волнуйся. Я позабочусь, чтобы твой муж хорошо с тобой обращался.

Это обещание ничего не стоит.

Но Пиркко кивает, опустив взгляд, она расправляет складки на платье.

И стирает шерстью с пальцев бесцветную пыль.

— Пока никому ничего не обещай, — Ерхо тряхнул головой и повторил. — Отвратительно сладкое… мухи… весна, а уже мухи… жужжит…

Тридуба взмахнул рукой, отгоняя эту, ему одному видимую муху, и покачнулся.

— Громко.

Сунув пальцы под ворот рубахи, он рванул, и ткань затрещала.

— Ты… — лицо отца сделалось красным. И Пиркко смотрела, как в глазах стремительно прорастают алые молнии сосудов. — Ты… что…

Он все еще стоял, могучий Ерхо Ину. Покачивался. Дергал головой. И тер лицо ладонью. Из носа шла кровь, и рука Тридуба была красна.

— Что ты…

— Прости, папа, — Пиркко бросила на пол подушечки, подумала, что следовало бы кресло подвинуть, пусть бы присел, но то было тяжело. Да и ничего страшного, если упадет Ерхо Ину, небось, не покалечится. — Прости, но я не хочу быть той монетой, которой ты за власть платишь.

Тридуба пытался что-то сказать.

Обозвать ее?

Или проклясть?

Но язык больше не слушался его. Да и собственное тело стало чужим, тяжелым. Оно вдруг покачнулось, обмякло, и Ерхо Ину мешком повалился на пол.

— Не бойся, папа, — Пиркко присела рядом и волосы с его лица отвела. — Я тоже тебя люблю. И буду о тебе заботиться. Просто…

В налитых кровью глазах его отражалось белое платье.

И выпуклые камни ее ожерелья.

— …просто я хочу жить сама. Для себя. Понимаешь?

Он шевелил губами, а по щеке сползала нить слюны. Тридуба не шелохнулся, когда Пиркко перевернула его на спину, но голову оставила на боку и заботливо подложила под нее подушечку. Она обыскала отца и, вытащив из кошеля мятый пергамент со сломанной печатью, нахмурилась:

— Надеюсь, ты не покалечил его снова?

У Ерхо Ину дернулась губа.

— Встреча еще будет… я сама на нее пойду. И мы договоримся.

По глазам сложно было понять, что отец думает.

— Конечно, договоримся, — положив пергамент на колено, Пиркко его расправила. — Он немного обижен, но… разумный ведь человек. Да и… не только на его разум надеюсь. А теперь прости, мне пора.

Она поцеловала отца в холодную щеку и встала.

— Позже тебя найдут.

Белый подол платья скользнул по его лицу.

— …думаю, где-то через час… или два… я скажу, что ты решил отдохнуть… жаловался, будто голова болит… и никто не удивится.

Ерхо Ину видел ее домашние туфли, расшитые белыми жемчужинами. И ворс ковра, который проминался беззвучно.

— Возраст, — сказала Пиркко, положив ладонь на бронзовую ручку двери. — Волнения… и всем будет очень и очень жаль. Наверное.

Она выскользнула за дверь, оставив Ерхо Ину в тишине.

Горел камин. Из открытых окон тянуло весенней прохладой. И во рту стояла невыносимая винная сладость. Ерхо Ину сделал единственное, что мог: закрыл глаза.

Говорили, что некогда, лет двести тому, а то и триста, если не все четыреста, стоял на Гарьиной пустоши дом о пяти стенах, с красной черепитчатой крышей. И пять труб подымалось из нее. И пять дымов, что день, что ночь, тянулись к небу. Что будто бы в каждой стене дома было по окну, а двери, сколько ни ищи, не сыщешь. И только люди отчаявшиеся, в горе великом пребывавшие, видели ее.

Открывали.

Входили.

И навек оставались в плену пяти стен.

Кто был хозяином этого дома?

Колдунья-вёльхо? Нойда-чародей, на ту сторону мира глядящий? Или старая крыгга, женщина, пятерых мужей похоронившая, бездетная и оттого проклятая вовек чужие души собирать? А может и вовсе сама темная богиня, которой тоже пристанище требовалось?