Онлайн книга «Доброволец»
|
Взводный, тяжело дыша, делает несколько шагов назад и садится на лавку. – Вы понимаете свое положение? Пленник, не торопясь, встает, отряхивается и отвечает ротному: – Отлично понимаю. Вы расстреляете меня. Что ж, так тому и быть. Только прошу вас, увольте от издевательств. Вайскопф бормочет вполголоса немецкие ругательства, чего с ним никогда не бывало: за полгода, пока мы вместе воюем, ни слова по-немецки. – Это вы изуродовали князька у инородцев? – Нет. Не я, и даже не мои люди. Но кто-то из наших – я слышал эту историю. Алферьев скептически поджал губы. – У меня нет возможности проверить ваши слова. – А у меня нет доказательств моей правоты. Только слово чести. Вайскопф живо отреагировал: – У подлецов чести нет. Пленник пожал плечами. Мол, потомки разберутся, кто тут подлец, а кто сущий ангел. – Боюсь, Иван Кириллович, это не играет особой роли, – продолжил ротный. – Мой друг не столь уж неправ, но, допустим, мы поверили вам. Допустим, это не вы и не ваши подчиненные учинили зверство… Партийный билет с вашей фамилией дает нам достаточный повод, чтобы лишить вас жизни. Польской промолчал, опустив голову. На фронте за меньшее ставят к стенке. Большевик, да еще из дворян – два верных приговора сразу, без суда и следствия. Тут и говорить-то, по большому счету, не о чем. – Вы можете сообщить нечто важное о составе и численности неприятеля, о планах вашего командования? – Как мне вас величать, господин капитан? – Денисом Владимировичем. – Так вот, уважаемый Денис Владимирович, я не понимаю, к чему продолжать нашу игру. Уверен, вас не очень интересуют наш состав, численность, планы. Общая картина такова, что в ближайшее время мы будем наступать, а вы – отступать, вот и все. Я не очень много знаю и не надеюсь составить скудными показаниями весомый аргумент для спасения собственной жизни. Зато я помню об офицерской чести, чего бы ни говорил ваш друг-троглодит… – Какой ты офицер, ты паяц! – перебил его Вайскопф. Но Польской не обратил на его слова ни малейшего внимания. – …так вот, лучше я сохраню ее, чем стану вымаливать у вас амнистию на коленях, как трус и подонок. К слову, в партию я вступил случайно. Был выбор: умереть или стать большевиком. Я предпочел второе, хотя идеалов коммунизма не разделяю, и не раз сомневался, правильно ли был сделан тот выбор. Мы с Алферьевым отреагировали одновременно. Он: – Какая разница! Я: – Он лжет. Четыре взгляда сошлись на мне, как четыре луча света на театральной приме, выдающей канареечные коленца своим коловоротным сопрано. – Делать тебе тут нечего, калика, – заметил ротный, – но раз уж сидишь, скажи, в чем дело. – Это ложь. Когда я конвоировал пленного, он обратился ко мне, назвав «товарищем». Вероятно, хотел разбудить бедняцкую совесть. Или найти душевную шатость. Следовательно, большевик он не игрушечный, а самый настоящий. Да еще двуличный человек, большой артист. – О закрой свои бледные щеки… – Карголомский перефразировал классика. Впрочем, для князя это был не классик, а просто довольно популярный современник. Польской и впрямь сделался бледен. – А может, никакой ты не Польской, а сущий Ватман? По цвету кожи очень подходишь, – ехидно заметил Вайскопф. – Немчура поганая… По выговору чувствую, немчура… – скривился потомственный дворянин. – Стреляйте, тошно от вас. Алферьев устало потер лоб ладонью. – Вы согласны считать себя частью импровизированного военного суда? – спросил он, обращаясь к Вайскопфу и Карголомскому. Оба кивнули утвердительно. – Я мог бы просто приказать… но слишком многое сейчас испорчено беззаконием. Так пусть будет суд, самый простой и формальный, а все же суд. Сам я буду его председателем. Пленный нервно рассмеялся: – По закону меня в расход пустить хочешь, кадет… Давай—давай. Алферьев и ухом не повел. – Господа, прошу высказываться. – Виновен в нарушении присяги, измене отечеству, подлости характера и большевизме. Смертная казнь. Если надо, приведу в исполнение собственной рукой. Я вспомнил, как тот же Вайскопф, противу своей милитаризированной натуры, обещал нарушить приказ, если ему велят убить Крупина… Чем дальше, тем больше я убеждался на этой войне: человек важнее принципа. Принцип витает в воздухе и пованивает мерзлой тухлятиной логики. А человек – вот он, война вывернула его наизнанку, показала все лучшее и худшее, обнажила самую суть. Хочешь ударить? А сам-то ты кто таков? – …молчишь, князюшка? Карголомский сосредоточенно вычищал из-под ногтей грязь швейной иглой. – Денис, ты ведь превратил нас в судейских не только с тем, чтобы разделить на троих ответственность за убийство пленного? – Разумеется, нет. – Тогда любой из нас может высказаться против расстрела, не нарушая субординации. Я правильно понял тебя? – Да. Но… У тебя есть серьезные основания? – Совершенно верно. Нам не следует убивать этого человека. У тебя третий голос, если хочешь, реши в свою… – Отставить! Всё это гимназические сопли. Почему ты против? Вайскопф, такой же белый, как и буденновец, только от гнева, а не от страха, молча глядел в окно, сжав кулаки. Карголомский продолжил: – Мартин почти во всем прав. По закону военного времени иной приговор господину Польскому, помимо смертного, – нонсенс. И нет никаких рациональных доводов, позволяющих отпустить его с миром. Алферьев поморщился, как от зубной боли. Мол, давай, друг любезный, выскажи суть дела в двух словах, к чему петлять вокруг да около? – Так вот, полагаю, нам все-таки следует поступить именно так. Вспомните, какой сегодня день. – Ну… какой день? – обескураженно спросил Вайскопф. – На носу Рождество Христово, Мартин, – ответил за Карголомского ротный. – Припоминаю, господа, припоминаю… – с иронией сказал Вайскопф, – Только какое Господу Богу дело до наших милитарных анналов? Денис, объясни мне, я не понимаю! Теперь за ротного ответил Карголомский: – Мартин, есть вещи поважнее закона. Тем более, поважнее нашей войны и наших переживаний. Нельзя губить человека в светлый праздник: порвутся невидимые, но крепчайшие нити, сдерживающие наш космос от окончательного падения. – Я согласен взять грех на душу. Да что это в вас за причуда такая? Что за поповские антимонии? Мы офицеры, а не диаконы, так какого лешего вы взялись примерять двунадесятый праздник к простому и ясному делу? Космос, видите ли, занедужит! Титаны бросят небо, и небо раздавит нашу несчастную ойкумену! |