Книга Анабиоз. Сын зари, страница 33 – Дмитрий Казаков

— Вот и иди с ней, всссыы, — буркнул лысый.

— И пойду, — спокойно согласился Федор. — Мы направимся к берегу, и вдоль него к центру…

— А я тогда что, в Печеры? — Злость исчезла с лица Стаса, на нем появилась неуверенность.

— Выходит, так, — кивнул Серега. — Надеюсь, сообразишь, чего сказать.

— О майоре и его «возрождении цивилизации» слышали наверняка многие, да. — Федор задумчиво огладил подбородок. — Кто не слышал, тем нужно поведать, и в красках. Но не забыть и о том, чему учил нас посланник.

— Не учил, а продолжает учить, пусть даже его нет с нами! — возразила Дина. — Примером, словами, духом!

Глаза ее горели, лицо, обычно бледное, раскраснелось, и видно было, что девушка готова что в огонь, что в воду.

— Это верно, — подтвердил Федор, а Стас, демонстративно отвернувшись, еще раз сделал Омовение Светом.

— Надо договориться, где и когда встречаемся, — подытожил Серега, поднявшись одним мягким и гибким движением.

— Прямо тут? — предложила Дина. — Место заметное.

Они находились на асфальтированной площадке перед супермаркетом «Евро», где из трещин в асфальте торчали молодые деревца, и стояли два проржавевших автомобиля. Рядом с ближайшим торчало несколько крупных мухоморов, на капоте грелась серая ящерица.

— Годится. — Стас вскочил. — Завтра на рассвете.

Бывший десантник кивнул, закинул за спину рюкзак и двинулся в сторону окруженной деревьями школы. Едва он скрылся из виду, как лысый развернулся и, не прощаясь, решительно затопал в противоположном направлении.

— Этот парень хочет быть святее самого Папы римского, — сказал Федор грустно. — Печально это.

— Я должна любить его как брата по вере, но не могу, — пожаловалась Дина.

— Тогда терпи. Иногда терпение может заменить любовь. Ты готова?

— Да, сейчас. — Девушка убрала записи в пакет, а его засунула в карман ветровки. — Пошли.

* * *

«Учить» Кирилла начали, когда они добрались до «камеры».

— Давай дубинку, — сказал один из конвойных.

— Э, зачэм? — тюремщик нахмурился. — Она твоэ, да?

— Я верну, — пообещал вояка, улыбаясь. И бывший журналист понял, что сейчас будет очень больно.

Второй конвойный хмурился, ему происходящее не особенно нравилось, но мешать выполнению полученного от командира приказа он не собирался.

— Ну, дэржи… — Тюремщик неохотно вытащил из петли на поясе резинотехническое изделие.

Конвойный взвесил дубинку в руке, а затем ударил так стремительно, что самого удара Кирилл не увидел. Хрустнуло в боку, стало трудно дышать, а перед глазами потемнело от охватившей все тело боли.

— Это за папу, — сказал экзекутор со смешком. — Сейчас будет за маму…

Второй удар пришелся на бедро, и то онемело. Затем досталось другой ноге. Кирилл не выдержал, застонал через сжатые зубы, попытался отступить, как-то уклониться, но ноги его не послушались.

— Может, хватит? — осведомился второй конвойный.

— Еще немножко, за дедушку, и за бабушку…

Куда пришлись эти удары, Кирилл не понял, он просто обнаружил, что лежит на боку, и зверски болит спина. Перед глазами все плыло и раздваивалось, он плохо понимал, где находится, мысли уплывали, чудилось, что сейчас войдет Мила и велит принять жаропонижающее, ему станет легче…

Кирилл немного пришел в себя, когда его взяли под мышки, и потащили.

Клацнула дверца «камеры».

— Подумай хорошо, пророк, — посоветовал экзекутор, улыбаясь. — Если понравилось, повторим.

И они ушли, громко топая по полу.

Кирилл провалился в болезненное, тяжелое забытье, а когда вынырнул из него, обнаружил, что рядом стоит и качает кудлатой головой тюремщик, а в руке у него пластиковый стаканчик.

— Э, попэй, да, — предложил он. — Еды дават запрэтили, но вода есть.

— Спа-спасибо, — родить это единственное слово оказалось сложнее, чем иного человека.

Кирилл смог сесть, отхлебнул теплой, отдающей ржавчиной жидкости. Попытался осознать, где болит сильнее всего, но не сумел — ныло все тело, будто синяки равномерно распределялись по торсу и конечностям.

— Спасибо, — повторил он. — Ты… Ты иди, а то заметят, накажут.

— И пуст! Оно мнэ надо? — Тюремщик засверкал глазами, замахал руками, демонстрируя знаменитый горский темперамент. — Нужна мнэ эта цывылызацыя, эсли такоэ творят, вэртэл я ээ восэмнадцат раз, и майора тожэ!

Кирилл помимо желания улыбнулся.

Тюремщик ушел, и он остался в одиночестве — лежать, понемногу приходить в себя. Через какое-то время ему стало плохо, нахлынула жаркая волна, разбилась на тысячи разноцветных капель, и он окунулся в каждую, попал одновременно в сотни разных ситуаций.

Увидел, как исхудавший священник, отец Павел, стоит на коленях, и плачет, и борода его трясется…

Увидел Дериева наколотым на толстую ржавую арматурину — лицо майора было удивленным…

Увидел совсем незнакомых людей, что окружали его плотным кольцом, и робко тянули руки…

Затем все смешалось, и Кирилл провалился в беспамятство, заполненное, как это бывает при высокой температуре, смутными образами и бормочущими голосами. Вынырнул из него и обнаружил, что трясется от холода и не может согреться, хотя сжался в комок, подтянул колени чуть ли не к подбородку.

Попытался позвать на помощь, но не сумел.

Кирилл напряг все силы, чтобы подняться и постучать по решетке, но перед глазами закружилось…

Удар по щеке оказался столь резким, что голову мотнуло, а глаза открылись сами. Вверху обнаружилось лицо, злое, скуластое, молодое, с родинкой над верхней губой и узкими глазами.

Где-то Кирилл видел этого парня в камуфляже.

— Тебе уже прострелили живот? — спросил он, вспоминая одно из сегодняшних видений.

Узкоглазый отшатнулся, на лице его отразилось удивление.

— Вот сука, пророк хренов, — сказал он, отводя руку для удара.

— Э, нэ бэй эго! — вмешался стоявший в стороне тюремщик.

— Молчи, черножопый, — огрызнулся парень с родинкой, но руку все же опустил. Махнул кому-то, и Кирилла подняли на ноги.

— К-куда? — выдавил он, пытаясь понять, что происходит.

— Раскудахтался, — голос у узкоглазого был недовольным. — Сейчас получишь по морде и поймешь!

— Осади, Равиль, ему и так досталось, — пробасил кто-то до сих пор молчавший. Повернув голову, бывший журналист увидел еще одного бойца из армии Дериева: постарше, лет тридцати, с лысиной и носом картошкой, невысокого, но чудовищно широкоплечего. — Ты идти можешь?