Книга Хоровод воды, страница 102 – Сергей Юрьевич Кузнецов

«Поговорил я с этими крестьянами, – сказал Пильский. – Фомин прав. Я вот спрашиваю: тут в трех верстах сгоревший барский дом стоит, кто пожег? А они бородами кивают и говорят: ну, знамо дело – большевики, кто ж еще».

«Да-да, – кивнул Фомин, – мы уедем, а они потом скажут следующей банде: это белые всех ваших поубивали, мы ни причем».

Белоусов был самый старый из отряда, с седой львиной шевелюрой. Он поднялся и заговорил.

Он знал: когда человек говорит стоя – его слушают по-другому.

«Вот эти крестьяне, – сказал Белоусов, – они ведь здесь всегда жили и всегда будут жить. Пройдут и белые, и красные, и многие другие, не имеющие цвета, и еще будут стрелять, и все пройдет – а Кальское останется. Крестьяне всегда побеждают. И эти крестьяне или их дети будут здесь жить и при большевиках, и при Учредительном собрании, и при Махно. Потому что деться им некуда: это их деревня, здесь они родились, здесь они и умрут.

А мы уедем в Париж или в Константинополь, потому что Врангель не удержит Крым, а мы не хотим умирать.

И мы поэтому уедем и никогда не увидим России.

И все, что мы можем сделать для нее, мы должны сделать в эти несколько недель, пока еще не сели на пароход.

Трудно сделать что-нибудь для России из Парижа. Слишком большие расстояния.

Поэтому все, что мы можем сделать, – спасти этих крестьян.

Их жизни дороже наших, и я признаю этот обмен честным».

Белоусов сел, и поднялся мужчина в кожаной куртке.

Гриша так и не узнал его имени: все называли его Механик.

Мужчину изменяет его ремесло.

Больше же всех меняет человека машина.

Потому следует называть людей по именам их профессий.

Белоусов, например, был взрывник.

Механик поднялся и сказал: «Мне нет дела до крестьян – крестьяне сеют хлеб, а я люблю машины.

Мне нет дела до России, потому что в Париже и в Константинополе автомобильный мотор устроен так же, как в Петербурге и в Москве.

Но у одного из крестьян в пустом курятнике стоит Mk-V – а я всегда хотел посмотреть его в деле».

Mk-V – это английская бронемашина. Она развивает скорость до восьми км/ч и обшита броней до шестнадцати мм.

У него стоит специальный танковый мотор «Рикардо» и четырехскоростная планетарная коробка передач Вильсона.

Механик очень хотел попробовать танк, но не знал, что в деревне нет бензина и машина бесполезна.

Впрочем, в Mk-V еще оставался пулемет «гочкис». К нему даже было несколько лент.

Можете не спрашивать меня, откуда бронетанковый автомобиль взялся в деревне Кальское и почему пулемет не реквизировала та же банда, против которой его собирались обернуть.

Возможно, они не верили, что в курятнике может быть хоть что-то достойное внимания.

Я сразу скажу, что в деревне нашли еще один пулемет и склад взрывчатки. Впрочем, после стольких лет войны в справной деревне найдешь и не такое.

Пока Механик говорил, еще один член отряда, мужчина лет тридцати с выправкой профессионального военного, о чем-то шептался с Брисовым. Мужчину звали Орловский, и неофициально он считался заместителем Брисова.

Он сказал: «Я тоже остаюсь», – и сел на место.

Следующей подошла очередь Фомина. Он подкрутил усики и сказал: «Господа, вы будете смеяться – я тоже остаюсь».

«Изменили свое мнение о крестьянах?» – спросил Пильский.

«Нет, о крестьянках. Я видел дочку старосты, из-за которой весь сыр-бор, – она в самом деле того стоит.

Да и ее брат оправдал этот клоповник в моих глазах: умереть за даму, как настоящий рыцарь, – достойная смерть.

В особенности – для крестьянина».

«Пусть теперь Брисов говорит», – сказал Пильский.

Он в раздражении похлопывал по голенищу свежеочищенным прутиком.

«Хорошо, – сказал Брисов. – Я не знаю, что скажет Пильский и что скажет Григорий, но четверо из нас остаются здесь. И как командир отряда я остаюсь с ними.

И если бы не остались они, я бы остался все равно.

Потому что я – офицер и приносил присягу царю и Отечеству.

Сейчас нет ни царя, ни присяги, а Отечество мое забрали большевики.

И пока вы ходили по дворам, я думал: ради чего может умереть мужчина сегодня?

И еще важнее: ради чего мужчина может убить?

Потому что я не люблю убивать, хотя я – профессиональный военный.

Убийство – излишняя трата человеческого материала. Убивая, ты убиваешь не одного человека, твоего врага. Убиваешь его нерожденных детей, убиваешь все то, что могло случиться в его жизни, – в том числе то будущее, в котором вы уже перестали быть врагами. А еще разрушаешь жизни его жены и детей. Поэтому я не люблю убивать и считаю: чтобы убить – надо знать, за что.

Особенно если нет ни царя, ни России, ни присяги».

Брисов замолчал, и Гриша увидел, как по гладко выбритой голове ползет муха.

Возможно, муха воображала себя великим путешественником. Жаль только, что на маршруте мухе не встретятся другие подобные ей.

До того как прибиться к отряду Брисова, Гриша был как эта самая муха: полз по голой степи, и кругом не было никого, кому бы он мог поверить.

Юлий Брисов накормил его и взял в свой отряд – и Гриша ждал, что скажет Брисов.

Гриша еще ни разу в жизни не убивал.

Все мальчишки мечтают об убийстве – пока не увидят первый труп.

Для мужчины, в особенности для мужчины, живущего в России после революции, увидеть труп – неизбежность.

Когда белые были в Херсоне – они вешали на фонарях главных улиц.

Повесят и оставят висеть.

Приходят дети из школы и собираются вокруг фонаря. Стоят.

И так – по всей России.

Пятнадцатилетний Гриша ни разу не видел трупа – и меньше суток оставалось до того, как эта удивительная ситуация изменится.

Поэтому он слушал Брисова внимательнее других.

«И я подумал, – сказал Брисов, – что если у нас нет Отечества, царя и присяги, что у каждого остается? Его семья.

И за свою семью не жалко умереть и не жалко убить.

Вы знаете, мои родители умерли, брата расстреляли не то красные, не то белые. Я и сам не знаю.

У меня нет своей семьи – и поэтому я останусь и буду убивать за семьи этих крестьян».

Пильский спросил, не поднимаясь с лавки: «А как мы будем драться? Механик хочет свой танк, а у нас есть какая-нибудь диспозиция?»

Брисов улыбнулся: «Придумаем».

«Честно говоря, я собирался уехать, – сказал Пильский, – но раз вы все остаетесь, я тоже останусь. Конечно, можно было бы уехать, а завтра раскаяться и вернуться – но это будет уже какой-то Ханжонков.