Книга Спасите наши души, страница 50 – Ромен Гари

— Во всяком случае, пахнет от него не розами!

— Заткнитесь! — рявкнул Литтл. — Это приказ!

Они продолжали путь, сгибаясь под тяжестью своей ноши.

— Вы не находите, майор, — спросил Старр, который внезапно почувствовал непреодолимый подъем духа: он ощущал себя с головы до пят живой аллегорией, легендой, мифом, героем будущих саг, — вы не находите, майор, что с этой атомной бомбой, тяжким грузом лежащей на наших плечах, мы восхитительным образом воплощаем собой человечество в целом, которое пошатывается под тем же бременем, но тем не менее мужественно продвигается навстречу будущему?

Литтл возмущенно засопел.

— Возьмите себя в руки, полковник! — приказал он. — Я конечно же знаю, что все мы жертвы этого дьявольского загрязнения, но такого рода речи недостойны профессионального солдата.

— Да он стелется по земле, — вдруг объявил Комаров, с отвращением глядя себе под ноги. — Надо же, как низко он пал. Никогда бы не подумал, что эта штука может так низко пасть…

— Разговорчики! — гаркнул Литтл. — Пока я ваш командир, я не позволю вам кощунствовать! Дух не ползает — он летает, и даже очень высоко, сэр! Вместе с орлами — он летает там, в вышине! А то, что стелется сейчас по земле, по этой долине, это отходы! Отходы, сэр! Побочные продукты переработки, сэр! Настоящая штуковина, сэр, там, высоко, над вершинами! С орлами!

— Возьмите себя в руки, майор! — в свою очередь насмешливо посоветовал ему Старр. — Такого рода речи…

— Извините, сэр! — произнес Литтл с почти смиренным видом. — Предательская штука! Она подлавливает то снизу, то сверху!

Настал черед Григорьева продемонстрировать признаки интоксикации.

На русского напал безумный хохот. Майор повернул голову в его сторону: его интересовало, не упадет ли русский, — без него «щит» стал бы практически неподъемным.

— Знаете, что мне это напоминает? — весело кричал Григорьев. — Эта черепаха, которую мы несем на своих плечах, и солдаты, которые смотрят на нас и не верят своим глазам? Это мне напоминает лучший момент в моей жизни, когда по Красной площади несли гроб Сталина!

— Музыка, — вступил в разговор профессор Каплан.

— Что? — взвизгнул Литтл.

— Я слышу музыку.

— У вас еврейская депрессия, — сообщил ему Литтл.

— Я отчетливо слышу музыку, майор. А вы нет? Это так прекрасно.

— Старина, возьмите себя в руки, — почти взмолился Литтл. — Вы будете очень нужны там, внутри!

— Что с вами, майор? — вмешался Старр. — У вас испуганный вид.

— Этот олух слышит пение ангелов, — пробормотал Литтл.

— Этого я не говорил, — поправил его профессор Каплан со спокойствием человека, придерживающегося фактов. — Я ничего не говорил о пении ангелов. Я просто сказал, что слышу музыку.

Дух пел.

Литтл тоже отчетливо слышал его. Тут не о чем было спорить. Пение доносилось со всех сторон.

— Чертовы транзисторы, — буркнул он.

— Бах, — объявил профессор Каплан.

— Оптический обман, — высокомерно заявил Литтл.

— Оптический? — удивился Старр.

— Вы прекрасно поняли, что я имею в виду, болван! — заорал Литтл. — Следствие жары. Скалы, которые поют…

— Баха?..

— Не знаю, что они там поют, и не хочу этого знать, сэр! Это обманный маневр, нужно быть осторожнее. Они хотят свести нас с ума!

В своем рапорте Литтл попытался расставить все по своим местам: «Вне всякого сомнения, долина была отравлена отходами передового топлива. Мы, вероятно, погрязли в них по уши. Это было то же воздействие, что уже наблюдалось вокруг плутониевых реакторов-размножителей: это объясняет ненормальную „экологическую“ реакцию населения этих районов».

— Не хочу вас расстраивать, майор, — заметил Старр, — но если вы поднимите глаза, то увидите, что у нас над головой небо Микеланджело. И все святые на своих местах!

— Это называется попыткой подорвать моральный дух, полковник, — сказал Литтл. — Я не хочу больше слышать никаких пораженческих речей. Вы позорите свою страну и свой флаг. Я доложу об этом.

Пот струился под капюшонами, оставлявшими открытыми только глаза и уши.

И тут случилась еще более неприятная вещь.

Станко, который до этой минуты лучше остальных сопротивлялся побочному эффекту, без всякого предупреждения резко остановился.

— Кто этот крестьянин? — спросил он бесцветным голосом.

— Какой крестьянин? — с подозрением процедил сквозь зубы Литтл.

Он твердо решил не замечать ничего, даже Ее Величество королеву.

— Вон тот крестьянин, что несет крест, — запинаясь, сказал Станко.

И тогда Литтл совершил роковую ошибку. Он взглянул — и поперхнулся.

— Совершенно обыкновенный крестьянин! — заявил он с тем большей убежденностью, что на сей раз был уверен, что сходит с ума.

— А зачем он тащит на спине тяжеленный крест? — захотелось узнать Станко.

Босой, с терновым венцом на голове, Он шагал рядом с ними, сгибаясь под тяжестью огромного креста, один конец которого лежал у Него на плече, — похожим образом и они несли на своих плечах атомную бомбу. Окровавленная простыня едва скрывала Его наготу, и облик Его был настолько узнаваем, что Литтлу показалось, будто он встретил старого школьного товарища.

Майор взял себя в руки. Еще один культурный побочный эффект, видение, вызванное галлюциногенным воздействием передового топлива. Их предупреждали. Музыка. Поэзия. Религия. Искусство. Музеи. Симфонии. Ну, в общем, фокусы. Но сейчас было не время влезать во все эти дебри.

— А что вас удивляет? — рявкнул он. — Старый албанский крестьянин тащит на работу свой крест.

— ЧТО? — заорал Старр.

— А зачем албанскому крестьянину нести на работу крест? — поинтересовался Станко.

— Ну, надо полагать, у них тут так принято, — процедил сквозь зубы Литтл. — Вероятно, им не хватает тракторов.

— У него на голове терновый венец, — заметил Станко.

— Какой венец? Нет там никакого венца, — заверил его Литтл. — Колючки, вот и все.

— Но зачем?

— Местный обычай, — взвизгнул англичанин.

— Майор, — спокойно произнес Старр, — он плачет.

— А я что могу поделать! У него, видно, тоже неприятности.

— А крест? — настаивал Станко.

— Послушайте, старина, бомба и без того тяжелая. Я не могу еще и помогать какому-то албанскому крестьянину нести его крест.

Он выпрямился, глядя прямо перед собой. Старр никогда в жизни не видел, чтобы у человека был такой возмущенный и оскорбленный вид.