Книга Дальше ваш билет недействителен, страница 40 – Ромен Гари

— Это же глупо. Немцы получат дело за бесценок. Я тебя предупреждал. Ты еще сегодня стоишь два миллиарда на слом, а они тебя прибирают меньше чем за треть…

— Знаю, знаю. Это еще не подписано.

— Слишком поздно. В следующем месяце надо платить двести миллионов по счетам…

— Как бы там ни было, еще можно перехватить в фонде поддержки…

— Вот именно, по франку за акцию…

Я дружески посмотрел на него. Мне была хорошо знакома эта агрессивность, эта злость, эта манера ожесточенно отбиваться: бессилие…

— Успокойся, Жан-Пьер. И напоминаю, что тебе и твоей матери остается моя страховка на четыреста миллионов.

— О, хватит, я тебя умоляю… У тебя железное здоровье, к счастью. Ты просто измотан. До кончиков нервов.

Я улыбался. Какое-то время назад я снова начал носить на лацкане ленточки своих наград. Ничего не упустил из своего арсенала.

— Не беспокойся, Жан-Пьер. Я все улажу.

— Как?

— Улажу. Видишь ли, все это просто вопрос рентабельности. Сколько зарабатываю, сколько стою. Какие радости приносит мне жизнь, и во что обходятся ее страдания… Надо уметь хладнокровно подвести итог. До настоящего времени я обходился себе в пять миллионов ежемесячно, но зарабатывал двести миллионов в год. Сегодня я по-прежнему обхожусь себе в пять миллионов ежемесячно, но уже ничего не зарабатываю: я теряю. Само мое тело больше не рентабельно, я получаю от него все меньше и меньше радости жизни. Я стал для себя — а стало быть, и для тебя с матерью — невыгодным предприятием со всех точек зрения.

— Я уже давно привык к твоему юмору, но прошу тебя, не сейчас… Ты слишком расходуешь себя…

— Хочешь сказать, что я трахаюсь сверх своих возможностей?

— Ничего, черт возьми, об этом не знаю и знать не хочу.

— Предположим, что я вступил в сумеречную зону, где сексуальности придают… отчаянное значение. Это нора прощаний, сынок. Однажды ты ее тоже узнаешь. Момент прощаний и признаний. Это одно и то же.

Жан-Пьер был бледен. Он повторил глухо, опустив глаза:

— Я же сказал, что не хочу об этом знать.

Я встал. Теперь мне стала понятна причина моей точности и природа моей улыбки, диагноз предельно ясен: это были внешние признаки давно не существующего самообладания.

— Не говори обо всем этом Жерару, с ним приступ случится. И не беспокойся. Повторяю: я еще стою четыреста миллионов.

— Мне, черт возьми, нечего делать с твоими четырьмя сотнями миллионов, — сказал Жан-Пьер.

Я посмотрел на него долгим взглядом. Я его очень любил. В общем, так, как можно любить кого-то, кто очень похож на вас.

— Я бы хотел, чтобы ты объяснил мне одну вещь, Жан-Пьер. Ты ведь голосуешь за левых. Чего я не понимаю, так это как ты выступаешь против системы и в то же время отдаешь всего себя, чтобы как можно больше в ней преуспеть.

— Наилучший способ защититься от денег — это иметь их.

— Ну что ж, моя квартира должна потянуть миллионов сто семьдесят, по меньшей мере. Так что я стою четыре сотни наличными и сто семьдесят в недвижимости. Это должно позволить тебе голосовать за левых еще какое-то время. Но я не проиндексирован относительно золота. Учитывая инфляцию, через четыре-пять лет останется едва половина. Стало быть, надо немедленно реализовать этот капитал и заставить работать в наилучших условиях.

— Ну да. К счастью, в нашем роду доживают до глубокой старости…

— Я же сказал, что все улажу.

— Да что ты несешь, в конце концов? Что это значит?

— Общинный бык, — сказал я и засмеялся.

Я вышел. Когда садился в метро, со мной случилась странная вещь: мне показалось, будто я узнал среди пассажиров лица многих своих товарищей-партизан. Кайё, возглавлявшего лионский участок, Жабена, державшего Вандею. Но это нелепость: я видел лица молодых тридцатилетних людей, а моим соратникам должно быть на тридцать пять лет больше. Впрочем, Жабен погиб.

Мне показалось, что я заметил Лили Марлен. На ней было цветастое платье и большая шляпа со знаменитой булавкой.

Я поднялся к себе в квартиру и позвонил ей:

— Ну что? Забыла про меня? Когда?

— Так это не делается. Дай мне несколько дней. Надо, чтобы я была полностью уверена…

— Послушай меня. Послушай хорошенько. Ты должна мне это, Лили Марлен. Ты ведь помнишь меня?

— Я тебя помню.

— Знаешь, кем я стал, кем был?

— Да, да, не беспокойся…

— Человек чести, знаешь, что это такое?

— Мир теперь уже не тот, что прежде, полковник, тебе бы не мешало это знать.

— Плевать. Я меняться не хочу. Не хочу кончить в дерьме.

— У бывших это уже не называется «кончить в дерьме». Они называют это «кончить в недвижимости».

На другом конце провода наступило молчание, потом голос вернулся — успокаивающий, немного насмешливый…

— Тебе незачем бояться, полковник. Я займусь тобой. Клянусь, ты ничем не рискуешь. Я свое дело знаю.

— Я начинаю гнить заживо.

— Ладно, не будем об этом по телефону, но все пройдет очень хорошо, увидишь. Доверься мне.

Кладя трубку, я ощутил головокружение и капли холодного пота на висках. Вспомнил, что ничего не ел уже тридцать шесть часов. Шел дождь, и я надел свой плащ, чтобы выйти.

Она стояла перед дверью с букетом фиалок в руке. Беретик, белый плащ.

Я сделал отчаянное, тотальное усилие, но еще никому не удавалось сдохнуть одним напряжением воли.

— Входи.

— Нет, я хотела только…

Она бросилась ко мне, рыдая. Мне пришлось пересилить себя, чтобы обнять ее. Я так злился на нее, так… Нет большей слабости, чем любить кого-то, отдаваясь на его милость.

— Лора…

— Не будем говорить обо всем этом, пожалуйста…

— Это ведь достаточно ясно?

— Я знаю, Жак, я… понимаю… И что это меняет? Знаешь, когда я говорю, что люблю тебя, речь ведь даже не о любви. Я тебе говорю о невозможности дышать иначе. Так что мне, по-твоему, до всех этих… телесных дел? Может, ты думаешь, что я тебя выбирала? Вроде как делала покупки и брала самое лучшее? Я вообще ничего не выбирала… Это ты, и я ничего тут поделать не могу… По-французски ведь говорят «сражен» любовью, верно? Когда тебя сразило, это же не нарочно…

Я прячу лицо в ее волосах. Жить так, жить тут, ничего другого…

Мы сделали еще несколько попыток счастья. Я понимаю под этим долгие прогулки рука об руку, лунный свет и пенье птиц, которое мы слушали вместе. Мы даже отправились на выходные в Венецию, ибо ничто не сравнится с этой милой старой гондолой, когда влюблен.