Книга Дети Бога, страница 103 – Мэри Д. Расселл

Он умолк, потому что Сандос рывком поднялся и отошел на другую сторону комнаты.

— Ну, Джозеба? Простительно? — спросил Сандос. — Терпимо? Сносно? Поправимо?

— Это искупило бы твои страдания, — прошептал Шон Фейн. Под пристальным взглядом черных глаз он едва не отрекся от своих слов, но заставил себя продолжить.

— Сандос, почем знать! — воскликнул он. — А если бы та австрийская приемная комиссия приняла юного мистера Гитлера в художественное училище? Он писал неплохие пейзажи, разбирался в архитектуре. Может, если бы он получил диплом художника, все сложилось бы иначе!

— Так бывает, Эмилио! — настойчиво произнес Джон. — Отважный поступок или доброе слово…

Сандос стоял не двигаясь, опустив голову и отвернувшись от них.

— Что ж, — наконец сказал он, вскидывая взгляд. — Допустим, что непреднамеренное воздействие может дать как хороший, так и плохой результат. Но мне ни разу не представилась возможность произнести перед Хлавином Китери или его приятелями волнующую проповедь на тему свободы или ценности души — джана'атской, рунской или человеческой.

Сандос умолк и, закрыв глаза, выждал некоторое время. Он устал.

— Я не помню, чтобы мне позволили произнести хоть слово. Правда, я кричал, но боюсь, весьма бессвязно.

Он снова замолчал, сделав неровный вдох, затем медленно выдохнул — прежде чем поднял взгляд на их лица.

— И я дрался, как сукин сын, пытаясь отбиться от тех ублюдков, но сомневаюсь, что даже самый снисходительный наблюдатель назвал бы это проявлением отваги. «Смешная бесплодная попытка» — вот что приходит на ум.

Сандос снова прервался, стараясь выровнять дыхание.

— Как видите, — резюмировал он спокойно, — вряд ли стоит питать надежду, что в результате моего… богослужения кто-то из джана'ата усвоил какие-либо представления о святости жизни или политических преимуществах свободы. И я предлагаю; господа, больше не поднимать эту тему во время нашего совместного путешествия.

Сандос вышел из комнаты. Его спутники пребывали в оцепенении. Никто не обратил внимания, что Нико, неприметно стоявший в углу, тоже вышел из общего зала и направился в свою каюту.

Открыв шкафчик, встроенный в стену над письменным столом, Нико порылся в маленькой коллекции своих сокровищ и достал два твердых цилиндра неравной длины: полторы палки генуэзской салями, которые он припрятал для себя. Положив их на стол, Нико сел и, вдыхая аромат чеснока, глубоко задумался.

Он размышлял над тем, сколько салями у него осталось и сколько пройдет времени, прежде чем он сможет купить еще, и что чувствует дон Эмилио, когда у него сильно болит голова. Было бы расточительством отдать салями человеку, которого все равно вырвет. И все же, подумал Нико, подарок способен поднять настроение, а дон Эмилио может приберечь его на потом, когда головная боль пройдет.

Люди часто смеялись над Нико из-за того, что он ко всему относится слишком серьезно. Они говорили что-нибудь с серьезным видом, и он принимал это всерьез, а после смущался, когда оказывалось, что они шутили. Ему редко удавалось отличить шутливую речь от разумного разговора.

— Это называется иронией, Нико, — объяснил ему как-то вечером дон Эмилио. — Ирония — это когда говорят не то, что подразумевают. Чтобы понять шутку, нужно сперва удивиться, а после повеселиться из-за разницы между тем, что человек думает и что он говорит.

— Значит, когда Франц говорит: «Нико, ты умный мальчик», — это ирония?

— Может, и насмешка, — честно признал Сандос. — Иронией было бы, если б ты сам сказал: «Я умный мальчик», потому что считаешь себя глупым и большинство других тоже так считает. Но ты не глуп, Нико. Ты учишься медленно, но основательно. Когда ты что-то узнаешь, то узнаешь хорошо и уже не забываешь.

Дон Эмилио всегда был серьезен, поэтому Нико мог с ним расслабиться и не искать скрытый смысл. И он никогда над Нико не насмехался, не жалел времени на его обучение, помогал запоминать иностранные слова. Все это, решил Нико, определенно стоит половины салями.

* * *

Вот в чем Эмилио Сандос сейчас не нуждался, так это в посетителе. Но когда на стук в дверь он откликнулся экономным «Проваливай!», то не услышал шагов и понял: кем бы ни был этот гость, он намерен оставаться там, сколько потребуется. Вздохнув, Эмилио открыл дверь и не удивился, узрев Нико д'Анджели, ожидавшего в коридоре.

— Привет, Нико, — терпеливо сказал он. — Боюсь, сейчас я предпочел бы обойтись без компании.

— Buon giorno, [33] дон Эмилио, — обходительно откликнулся Нико. — Боюсь, что это очень важно.

Эмилио сделал глубокий вдох, и его чуть не вырвало от запаха чеснока. Однако он отступил от двери, приглашая Нико войти. По своему обыкновению Эмилио переместился в дальний угол комнатушки, усевшись на кровать, спиной к перегородке. Нико присел на край стула, а затем наклонился, положив на койку половину палки салями.

— Я хочу подарить это вам, дон Эмилио, — сказал он без дальнейших объяснений.

С серьезным видом и стараясь не дышать глубоко, Эмилио произнес:

— Спасибо, Нико. Ты очень любезен, но я больше не ем мяса…

— Я знаю, дон Эмилио. Дон Джанни мне говорил: это оттого, что вы все еще переживаете из-за поедания плоти рунских младенцев. Но салями сделана из свинины, — сообщил Нико.

Против воли улыбнувшись, Эмилио сказал:

— Ты прав, Нико. Спасибо.

— У вас уже не так болит голова? — озабоченно спросил Нико. — Вы можете поесть потом, если боитесь, что вас вырвет.

— Спасибо, Нико. Я принял лекарство, и головная боль прошла, так что меня не вырвет.

Эмилио говорил с уверенностью, которой не ощущал, — чеснок распространял убийственный аромат. Но было ясно, что для Нико это важный подарок, поэтому Эмилио сел прямее и обеими руками поднял салями, показывая, что принимает дар.

— Мне было бы приятно разделить трапезу с тобой, — сказал он. — Есть нож?

Нико кивнул и, вытащив карманный нож, застенчиво улыбнулся — редкий эпизод, и на удивление приятный. Покорившись судьбе, Эмилио развернул салями — процедура, давшаяся ему довольно легко, поскольку сегодня руки не болели. Нико взял у него колбасу, затем с большой аккуратностью вынул лезвие, упершись в него большим пальцем, и отрезал от конца палки два тонких кругляшка. Эмилио поймал себя на том, что принимает один из них с той почтительностью, которую некогда приберегал для освященной гостии. Это всего лишь свинина, напомнил он себе и спустя какое-то время ухитрился проглотить кусочек.

Пережевывая ломтик, Нико улыбался сальными губами, но затем вспомнил о том, что собирался сказать уже давно.

— Дон Эмилио, — начал он, — я хочу, чтобы вы мне простили грех…