Книга Дети Бога, страница 94 – Мэри Д. Расселл

— Уже иду, — промурлыкал Карло, удаляясь по коридору вместе с Нико.

Эмилио вернулся на беговую дорожку.

— Зачем? — требовательно спросил Джон, становясь перед ним.

— Я говорил тебе, Джон…

— Нет! Не только мучительные попытки пилотировать катер! Я имею в виду другое. Зачем связываться с Карло? Зачем ты помогаешь ему? Зачем учишь языкам? Зачем хочешь вернуться на Ракхат…

— «Ворота темного царства смерти открыты и ночью, и днем, — прячась за Вергилием, процитировал Сандос, явно чем-то позабавленный. — Найти дорогу назад, к дневному свету: вот работа, вот труд…»

— Не надо. Не отгораживайся от меня!

Джон стукнул по выключателю беговой дорожки так внезапно, что Сандос споткнулся.

— Черт возьми, Эмилио, ты мне кое-что должен — объяснись, по крайней мере! Я хочу понять…

Он умолк, испугавшись реакции Сандоса. «Кричи на меня, — подумал Джон, холодея, — но не смотри так».

Наконец Сандос подавил дрожь, а когда заговорил, его взгляд был таким жестким, а голос таким мягким, что слова показались Джону злобным оскорблением.

— Твои родители были женаты? — спросил он.

— Да, — прошипел Джон.

— Друг на друге? — напирал Сандос тем же тихим голосом.

— Я не обязан терпеть это, — пробормотал Джон, но прежде чем он смог уйти, Эмилио повернулся и пинком ноги захлопнул дверь.

— Мои не были, — сказал он.

Джон застыл, а Эмилио уставился на него долгим взглядом.

— Одно из самых ранних моих воспоминаний — это муж моей матери, орущий на меня за то, что я его назвал Papi. Помню, я гадал: «Может, называть его Papa? Или Padre?» Возможно, именно тогда я стал лингвистом — я думал, что есть иное слово, которое я должен был применить! Я пытался говорить по-другому, но он свирепел еще больше и швырял меня через всю комнату — за то, что строю из себя умника. А заканчивал он обычно тем, что колотил мою мать, — и я чувствовал, что это моя вина, но не знал, что я сделал не так! Я пытался найти правильный способ говорить. Ничего не срабатывало. — Он помолчал, глядя в сторону. — У меня был старший брат. Казалось, я его постоянно раздражаю — что бы я ни делал, все было плохо. А еще все замолкали, когда мы с матерью заходили в магазин или шли по улице. — Взгляд Эмилио снова встретился с глазами Джона. — Тебе известно, что значит puta?

Джон кивнул. Шлюха.

— Я слышал это слово, когда мы с матерью гуляли вместе. От детей. Ты ведь знаешь, дети хотят быть остроумными и храбрыми. Конечно, я ничего не понимал. Черт, сколько мне было? Три, четыре года? Я чувствовал, что происходит что-то, а я этого не понимаю. Поэтому продолжал искать объяснения.

Некоторое время он смотрел на Джона, затем спросил:

— Ты бывал в Пуэрто-Рико?

Джон покачал головой.

— Пуэрто-Рико — разношерстный город. Испанцы, африканцы, датчане, англичане, китайцы — кого там только нет. Долгое время меня не удивляло, что моя мать, ее муж, мой старший брат — светловолосые и белокожие; а рядом я — такой маленький Indio, [32] точно воловья птица в гнезде славки. Но как-то, лет в одиннадцать, я совершил промах, назвав мужа моей матери «папой». Не в лицо — просто сказал: «А когда папа придет домой?» Он всегда вел себя мерзко, когда напивался, но в тот раз… Господи! Он меня буквально измолотил. И все время орал: «Не смей называть меня так! Ты для меня никто, маленький ублюдок! Никогда меня так не называй!»

Джон закрыл глаза, но затем открыл их и посмотрел на Эмилио.

— Значит, ты дождался объяснения.

Эмилио пожал плечами:

— Мне понадобилось время… Боже, какой тупой ребенок! Как бы то ни было, потом, когда на мою сломанную руку накладывали шину, я все гадал: «Как сын может быть никем для отца?» Затем меня, можно сказать, осенило. — Мелькнула безрадостная улыбка. — Я подумал: «Ну, он же постоянно мне говорит, что я ублюдок. Просто я был слишком глуп, чтобы сообразить: именно это он и имеет в виду».

— Эмилио, я не собирался…

— Нет! Ты сказал, что хочешь понять. Я пытаюсь объяснить. Поэтому заткнись и слушай!

Эмилио опустился на край беговой дорожки.

— Сядь, ладно? — устало сказал он, запрокинув голову. — Все на этом чертовом корабле такие огромные, — пробормотал он, спазматически моргая. — Чувствую себя карликом. Ненавижу это ощущение.

На секунду Джон увидел перед собой тощего мальца, съежившегося в ожидании, когда его перестанут бить; маленького человека в каменной клетке, дожидающегося, когда закончится насилие… «Господи», — подумал Джон, усаживаясь на пол напротив Сандоса.

— Я слушаю, — сказал он.

Эмилио сделал глубокий вдох и заговорил снова:

— Понимаешь, когда я наконец решил эту задачку, то не был сердит. Не было стыдно, не было больно. То есть больно-то, конечно, было — ведь этот парень упек меня в больницу. Но клянусь: мои чувства не были задеты. — Он внимательно следил за Джоном. — Я чувствовал облегчение. Можешь в это поверить? Я чувствовал такое облегчение!

— Потому что все наконец обрело смысл.

Эмилио наклонил голову:

— Да. Все наконец обрело смысл. Ситуация хреновая, но, по крайней мере, в ней была логика.

— И поэтому ты хочешь вернуться обратно. На Ракхат. Чтобы найти смысл в той ситуации.

— Хочу вернуться? Хочу? — воскликнул Эмилио.

Отчаяние сменилось обычной усталостью. Он опустил взгляд на пол тренажерного отсека, затем покачал головой, и его прямые волосы — теперь скорее седые, нежели черные, — упали на глаза, красные от усталости.

— Я вот что думаю: если тебя просят пройти милю, топай две. Возможно, это просто дополнительная миля. А может, награда, — тихо сказал Эмилио. — Я могу вытерпеть многое, если только понимаю, зачем… И есть лишь одно место, где я смогу это выяснить.

Довольно долго он молчал.

— Джон, когда вы прилетите на Ракхат, у вас будут знания и навыки, которые вы сможете применить, столкнувшись с проблемами, представить или предвидеть которые невозможно, — проблемами, против которых не помогут ни молитвы, ни деньги, ни обман, ни оружие. Если я скрою сведения от Карло и его людей, и из-за их неведения что-то случится, ответственность ляжет на меня. Я не желаю подвергать себя такому риску.

Втянув воздух, он задержал дыхание, прежде чем спросить:

— Ты слышал, что сказал Карло? Что я боюсь?

Джон кивнул.

— Джон, я не просто напуган — я сломлен и опустошен, — произнес Эмилио, смеясь над тем, как это ужасно, и расширив блестящие черные глаза — в усилии сдержать еще не пролившиеся слезы. — Даже с Джиной… Не знаю: может, со временем стало бы лучше, — но даже с ней у меня продолжались кошмары. А сейчас… Боже! Они страшней, чем когда-либо! Иногда я думаю, что так даже лучше. Эти крики, знаешь ли, пугали бы Селестину. Что за жизнь была бы у малышки рядом с приемным отцом, вопящим каждую ночь? — спросил он тусклым голосом. — Может быть, так лучше — для нее.