Книга Очарованный дембель. Сила басурманская, страница 35 – Сергей Панарин

Только, как я ни стараюсь, у меня

Вырастает лишь высока конопля,

Моя крепкая рассадушка,

Моя крепкая, зеленая.

Весь путь к противоположному концу кошачьей тропки Старшой мечтал о сне. Глаза слипались, пару раз парень зевнул так, что чуть не заработал вывих челюсти. Дело вроде бы не в скуке, которую навевала песня, просто Иван устал.

Зверь развернулся и сказал:

– «…Где можно добыть живой воды?». И стал Иван клевать носом на ходу, а кот смеется: «Эх, богатырь! Я же не простая мурка, а самый настоящий Баюн, потому и в сон тебя клонит». Удивился Иван и спрашивает… Спрашивай!

– А почему ты тут околачиваешься?

– Сам ты околачиваешься, – огрызнулся кот. – Я осужден богами на вечную охрану дуба. Прикован, приворожен, и нет мне покоя ни ясным днем, ни темной ночью. Иду направо – песни из меня лезут, налево – сказки говорю.

– За что осудили? – провыл зевающий Старшой.

– «А за то меня обрекли на вечные муки, – отвечает Баюн, – что усыплял всех подряд и кушал. Кого не мог сожрать, того понадкусывал. Сказали, что не по Правде жил. Ты, кстати, отдались от меня шагов на пять. Я хоть себя и сдерживаю, но того и гляди тебя сон сморит, а там уж я за себя не отвечаю».

Иван с вялой поспешностью отошел.

– Так вот… – продолжил было ученый котяра, но тут снова закончилась тропинка, и Старшой прослушал очередную порцию песенного творчества.

– Ну, просто фестиваль кошачьей песни, – проворчал дембель, когда Баюн на мгновение смолк, поворачивая обратно. – Ты не мог бы остановиться, передохнуть?

– Не положено! – гаркнул четвероногий тоном швейцара. – Так вот, подумал-подумал кот и решил помочь богатырю неразумному. «Иди, – говорит, – Иван в Дверь».

– В какую дверь?! – Дембель стал озираться, ища неприметный вход.

– У, темнота! Город такой. Дверское княжество знаешь?

– Нет.

– Отсель на юго-запад пойдешь. Я недоговорил: «В Двери отыщешь живую воду, у волхвов поспрошай». Понял? Еще вопросы есть?

– Понял. А как насчет пера жар-птицы?

– «А как насчет пера жар-птицы?» – спрашивает обнаглевший от доброты Баюна богатырь. «Это труднее, – отвечает вещий кот. – Последним хозяином жар-птицы числится персиянский шах. А так, чтобы просто перья где-то хранились…» – Голова Баюна резко дернулась, потому что цепь в очередной раз натянулась, и усатый почапал налево, голося во всю кошачью глотку: – «Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что мужик!»

Старшой выдюжил и этот концерт.

– Фу! – отдышался через пару минут хвостатый. – «Не слыхал я, чтобы просто где-то перья хранились», – закончил свои речи кот, тут и сказочке конец, а кто еще будет меня отвлекать, тот заснет и не проснется.

– Спасибо, – поблагодарил Иван и отправился к коню.

До ушей дембеля долго еще доносились обрывки мурлыкающей речи:

– Ударилась царевна оземь и говорит, плача: «Горе мне горькое, так и буду ударяться, ведь на то я и есть на свете царевна Нестояна!»

Старшого клонило в сон даже на большом расстоянии от Баюна. Вдруг рядом с парнем упал сухой, размером с «ГАЗель», желудь, и дрему как рукой сняло. Емельянов порадовался, что дубовый орешек не спикировал на лоб, как давешняя шишка. То и дело глядя наверх, Иван побежал из-под кроны.

Плох тот богатырь, кого желудем прибило.

* * *

Персиянский купец Торгаши-Керим имел неоспоримый талант. За неделю жизни в Большом Оптовище он многократно умножил свое состояние и скупил гостиный двор, устроив там свой склад. Где некогда останавливались телеги путешественников, теперь аккуратно высились штабеля горшков, тканей, ковров, амфор, шерсти, бутылей с вином, ящиков с копченой насухо кониной, ларей, набитых бусами, кольцами, браслетами и прочей утварью.

На персиянца трудились не только неутомимый помощник Абдур-ибн-Калым, но и толковые купцы, чьи товары скупил Торгаши и предложил работу. Главному же своему помощнику-земляку он сказал так:

– Человек слаб, ибо следует своим страстям и легко попадает в расставленные судьбой капканы. Человек силен, ибо даже в капкане у него есть хоть немного жизненного пространства. Уподобимся же юному дереву, которое в дремучем лесу стремится перерасти более старых родичей, мой дорогой Абдур! Я задумал то, чего не удавалось ни одному пленнику этой коварной деревни-базара. Мы скупим все!

Умник-учетчик по-своему оценил высокую цель хозяина. Он не услышал в словах Торгаши надежду. Купец надумал, что, подорвав саму суть Крупного Оптовища как вечного места для торга, он уничтожит древнее проклятье и освободит узников. Хитрый Абдур-ибн-Калым не заглядывал в стратегические дали, ему понравилась идея быть первым.

Оба персиянца взялись за исполнение плана с завидным рвением.

Однажды утром Торгаши-Керим проснулся хмурым и обеспокоенным.

– Не спеши, Абдур, – сказал он помощнику. – Сегодня начнем чуть позже. Я поведаю тебе о неприятном сновидении, кое встревожило мою душу.

Учетчик, уже одетый и готовый к торгам, поклонился и приготовился слушать.

Торгаши неторопливо умылся, накинул любимый, расшитый золотом халат, натянул атласные шальвары, обулся в сафьяновые сапоги. Затем персиянцы сели на ковре и выпили чаю.

Пухлые щеки и мясистый нос купца раскраснелись. На лбу выступил пот. Сказывалась полнота – Торгаши-Керим страдал одышкой.

Седоголовый Абдур следил за купцом черными хитрющими глазами, на лице учетчика отразилась тревога. Впрочем, Торгаши не был уверен, что чувства помощника искренни.

– Знай же, единственный мой друг и соплеменник, – торжественно начал купец, – нынче мне привиделся тяжелый сон из тех, в которые веришь, словно в явь. Я нашел себя в самом темном месте этого мира. Чернота была осязаемой, вязкой и втягивающей. Я понял, что тону в этом бесконечном мраке, хотя в то же время ощущал близкое присутствие стен. Ко всему все мое существо пробирал зной, будто за стеной бушевала геенна огненная. Удивительно, но мои глаза могли различать оттенки черноты, и я узрел перед собой дверь. «Открой!» – приказал мне глас, звучащий без звука. Я убоялся и помотал головой. Думается, хозяин гласа не привык к непослушанию. Меня обдало волной нового жара, и от воспоминания о предыдущем зное повеяло прохладой. Выйди из оазиса в полуденную пустыню, и ты поймешь мои ощущения.

Купец дождался кивка Абдура-ибн-Калыма и продолжил:

– Голос гремел все сильней: «Встань на мой путь! Я – тот, кому подвластна смешная ворожба, заклявшая твое узилище! Стань моим верным слугой, и я сделаю тебя повелителем тысяч!» На мгновение в чистые воды моих помыслов заплыла хищная рыба гордыни. Я шагнул к двери, коснулся ее рукой, но сейчас же отдернул, ибо тьму, сгустившуюся над моей душой, вспорол яркий луч совести. «Прости, неведомый и всесильный дэв, – сказал я, не открывая рта. – Видит небо, я далеко не праведник, только все же стараюсь водить свой караван дорогами истины». Ярость и пыл ответа чуть не сжег мое существо: «Ты жестоко раскаешься, раб! Изыди!» В тот же миг я очнулся в страшном смятении чувств, потный, будто работал в горячей шахте, и силился уснуть час или два. Сердце стучало, словно кузнечный молот, слезы текли из глаз. Я скорбел о милом Хусейнобаде и корил себя за страсть наживы…