Книга Собачий бог, страница 49 – Сергей Арбенин

— Ну, помогай, святители! — крикнул хриплый старческий голос.

И внезапно сосна пришла в движение, с визгом заездила по осине. Мужики под команду тянули вожжи туда-сюда, и сосна носилась с бешеной скоростью, взвизгивая голым стволом. Взвизгивала и Феклуша.

Григорий Тимофеевич спешился, присел под кривое деревце, где уже сидели с десяток мужиков, готовые сменить уставших.

— Навались шибче! — крикнул все тот же голос.

Григорий Тимофеевич узнал его. Это был почти столетний старец по прозвищу Суходрев. Он-то, видно, и затеял все это дело с живым огнем.

Мужики разожгли несколько костров и в их свете Григорий Тимофеевич увидел невдалеке огромное, выше избы, скрученное из соломы чучело мары. Чучело было увешано голыми коровьими и собачьими черепами. Рядом с ней в землю была воткнута коса, так, что казалось, будто мара держит её; голова её была закутана в черную тряпку а на тряпке известью намалеван человеческий череп. Это и была «коровья смерть», которую после добычи «живого огня» надлежало сжечь.

Тем временем Феклуша уже выла в голос, стихли шутки-прибаутки притомившегося Суходрева, и только мужики, тянувшие вожжи, время от времени сдавленно выкрикивали ругательства.

Но вот раздался треск; мужики, державшие вожжи, повалились в разные стороны, сосна подскочила одним концом вверх, и Феклуша, державшаяся за ствол обеими руками, получив удар в лоб, мешком свалилась в траву. Перетерлись и лопнули несколько вожжей. В одном исподнем, мокрые с головы до ног, мужики подходили к костру; у кого-то был расшиблен лоб, у кого-то — в кровь разбит нос. Мужики матерились.

Потом вспомнили о Феклуше. Её подняли, поднесли к костру и уложили на расстеленный армяк. Феклуша представляла собой жалкое зрелище, и уже нагота её не казалась запретно-прекрасной. Лицо её посинело и опухло, руки были ободраны в кровь, а на бедрах, с внутренней стороны, вздувались громадные кровоподтеки.

Кто-то догадался — прикрыл её дерюжкой.

Подошел, опираясь на палку и трясясь, Суходрев. Черное лицо с белой копной волос и белой, чуть не до колен, бородой выражало смущение. Мужики глядели на него вопрошающе.

— Неладно что-то, — произнес угрюмый бобыль Пахом. Порванная вожжа рассекла ему щеку.

— Чего ж тут ладного? — подхватил, после короткого молчания другой мужик. — Кто же в дождь живой огонь добывает?..

— Господнему огню дождь не помеха, — сурово сказал Суходрев, однако была в его голосе какая-то неуверенность.

— А Господень ли еще огонь-то… — хмуро отозвался Пахом.

Мужики притихли, задумались.

— И не жаль вам девушку? — вмешался Григорий Тимофеевич, кивая на обеспамятевшую Феклушу.

Мужики не сразу поняли, о ком идет речь. Потом все тот же Пахом, будто огрызаясь, ответил:

— Девки живучи, ничего ей не сделается. Отлежится, оклемается. Как кошка.

Малорослый Фрол Ведров с живостью повернулся к барину, объяснил:

— Нам, Григорь Тимофеич, вишь ты, нужна была самая красивая девка на селе. Да такая, чтоб еще мужнина пота не знала. Вот Феклушку бабы и выбрали.

Григорий Тимофеевич ничего не ответил, но кто-то из мужиков внезапно высказал догадку:

— А может, она уже того, а?..

— Какое «того»? — тут же отозвался Фрол. — Не мы ж выбирали — бабы! Уж они её крутили так и этак, всю обсмотрели, ошшупали. Чистая девка!

— Много они понимают, твои бабы, — угрюмо сказал Пахом и повернулся к Суходреву. — Что делать-то, дед?

— Трудиться надо, трудиться, — дрожащим голосом ответил старец. — Господь поможет, если крепко веровать. Молиться надо, братцы.

— Тьфу ты! — сказал Пахом. — Вот и молись, совиная голова!

Суходрев отошел, все так же опираясь на палку, пал на колени и начал бормотать молитвы.

Григорий Тимофеевич прислушался. Это была дикая смесь псалмов и разных бытовых молитв. Но после каждой Суходрев прибавлял: «Приди, приди, Собачий бог!»

Это уже не лезло ни в какие каноны.

Григорий Тимофеевич поднялся, подошел к Феклуше, заглянул в лицо.

Один глаз красавицы полностью заплыл. На ободранном лбу вздувалась синяя, чуть не черная шишка величиной с кулак. Но Феклуша была в сознании, и, увидев вторым глазом барина, тихо ойкнула и потянула дерюжку повыше, до самых глаз.

— Как дела, Феклуша? Больно? — участливо спросил Григорий Тимофеевич.

— Ничего, Григорий Тимофеевич, — с трудом выговорила Феклуша. — Я потерплю. А до свадьбы, небось, заживет…

Григорий Тимофеевич покачал головой.

— Покалечишься — так и свадьбы не будет. Завтра доктор приедет из Волжского. Непременно тебя ему покажу.

— Да не надо, Григорь Тимофеич, — отозвалась Феклуша, пряча лицо. — Ни к чему ученых господ беспокоить.

— Ладно-ладно, — сказал Григорий Тимофеевич. — Уж об этом позволь мне самому судить. На-ка вот, отпей…

Он вынул из охотничьего подсумка глиняную фляжку с притертой пробкой, отодвинул дерюгу, чуть не силком разжал распухшие, разбитые губы Феклуши.

Феклуша глотнула и закашлялась. Из здорового глаза брызнули слезы.

— Это коньяк, французская водка такая. Поможет немного…

Григорий Тимофеевич поднялся с колен.

Пошел было к костру, но, услышав бормотанье Суходрева, остановился. Старец бормотал, будто молитву, наизусть:

— «Того же лета Господня 6850-го бысть казнь от Бога, на люди мор и на кони, а мыши поядоше жито. И стал хлеб дорог зело… Бяше мор зол на людех во Пскове и Изборске, мряху бо старые и молодые, и чернцы и черницы, мужи и жены, и малыя детки. Не бе бо их где погребати, все могиле вскопано бяше по всем церквам; а где место вскопают мужу или жене, и ту с ним положат малых деток, семеро или осмеро голов во един гроб. И в Новагороде мор бысть мног в людех и в конех, яко не льзя бяше дойти до торгу сквозе город, ни на поле выйти, смрада ради мертвых; и скот рогатый помре».

От костра поднимались мужики.

— Ладно, ребята, наше дело скотское — знай, работай. Айда вожжи вязать; дождь поутих вроде.

— Надо бы вам осину подсушить, — сказал Григорий Тимофеевич. — Разложите костер под стволами.

Демьян Макарович, поднявшийся вместе со всеми, сказал, проходя мимо:

— Не мешай, барин; мы уж тут сами сообразим, как надо.

Григорий Тимофеевич пожал плечами.

— Соображайте. Только Феклушу я вам тронуть не дам.

— Это как? — насупился староста.

— Да вот так. Не дам — и все.

Староста нагнул голову, глядел, как давеча, исподлобья, зверем. Да и другие мужики, столпившиеся за старостой, смотрели на барина неласково.