Книга Гонец московский, страница 32 – Владислав Русанов

Сеть!

Никита попытался коротким кистевым взмахом теча разрезать ячеи, но рога рукоятки запутались почти сразу.

– Ага! Попалась птичка! – радостно трубил рыжий.

– Будет знать, морда басурманская! – вторил ему седой.

А чернявый молча пнул отчаянно пытающегося вырваться парня в бок. Никита боролся с сетью изо всех сил, но прочный перестав [69] побеждал, несмотря на все его усилия.

– Вяжи! – К привычным уже голосам добавился еще один – тонкий и визгливый.

На плечи Никиты упала веревка.

Но тут сопение и хриплое дыхание разбойников перекрыл пронзительный, воющий, вонзающийся под череп, как каленый гвоздь, свист.

Так мог бы свистеть Соловей-разбойник, по преданиям сидевший на муромской дороге, пока не повстречался с богатырем Ильей.

Мужики, споро обматывающие Никиту сетью, охнули, ахнули, застыли.

Звук усилился настолько, что захотелось зажать уши ладонями, а потом пошел на спад.

И следом жутко заорал рыжебородый.

– Мать твою! – всхлипнул седой, падая на Никиту сверху.

На лицо парня потекла липкая и теплая влага. Кровь.

– Утекай, православные! – выкрикнул визгливый голос. И захрипел, захлебываясь и булькая.

Извернувшись, Никита увидел сквозь ячеи сети, как чернявый с беззвучно распахнутым ртом рухнул на колени, держась двумя руками за живот. Между его пальцев торчала толстая стрела с пестрым оперением.

Миг, другой – и на дороге послышался топот копыт.

Звонкий голос прокричал:

– Уррах! Уррах!

Тень всадника пронеслась над головой Никиты.

Высверк стали!

Раненный в живот мужик завалился на бок.

Рыжий конь круто развернулся, поднялся на дыбы.

Улан-мэрген крутанул саблю над головой:

– Собакам – собачья смерть!

Бросив поводья, татарчонок легко оттолкнулся от луки и спрыгнул на землю.

Вразвалочку подошел к Никите, держа клинок в опущенной руке:

– Менду [70] , баатур! Вот и свиделись.

Парень не спускал с него глаз, стараясь уловить каждое движение, а в это время все старался освободить запутавшиеся насмерть течи.

Улан-мэрген улыбнулся, сверкнув белыми зубами, взмахнул саблей.

Холодный ветерок скользнул у щеки Никиты. Враз ослабевшая сеть опала, как листва после первого морозца.

– Что ж ты так неосторожен, баатур? – Сын нойона покачал головой, поцокал языком. – Ай-ай-ай… Ты как филин днем – смотришь, а не видишь.

– Ты откуда взялся? – с трудом выговорил парень.

– Так ты в беде был, – пожал плечами Улан.

– А тебе что за дело до моих бед?

– Ты мне жизнь сохранил. Никто не скажет, что я не отдаю долги.

– Ну что, отдал? – Никита поднялся. Дрыгнул ногой, сбрасывая остатки сети, цепляющиеся за одежду.

– Может, и отдал.

– Тогда спасибо тебе и проваливай подобру-поздорову.

– Обидные слова говоришь.

– Какие есть… – буркнул парень, но тут же устыдился. Ведь и правда, татарин помог ему. Мог ведь спокойно наблюдать из лесу, как разбойники вяжут его и уводят, куда им заблагорассудится. Но ведь вмешался, не бросил в беде.

– Спасибо тебе, Улан-мэрген, – повторил Никита, стараясь вложить в слова как можно больше признательности.

Стараясь не глядеть татарину в глаза, обошел мертвые тела. Перевернул носком сапога чернобородого. Изо рта убитого мужика стекала на бороду алая кровь. Остекленевшие глаза смотрели в небо.

Кто такие? Случайно ли встретились ему на пути?

– Эх, надо было хоть одного живьем брать!

– Торопился я, однако, – виновато вздохнул степняк. – Когда последнюю стрелу пускал, подумал – надо бы в плечо или ногу. Только стрелу, с тетивы слетевшую, назад не воротишь.

– Что да, то да… Умеешь ты стрелять!

– Я – Улан-мэрген, сын Ялвач-нойона, – ответил он невозмутимо, будто этим было все сказано. – Любой нукур умеет послать влет четвертую стрелу, когда первая втыкается в цель. А меня зовут мэргеном.

«Теперь я понимаю, почему Орда покорила полмира: и великие царства земли Чинь, и богатые города за Абескунским морем, и землю Мавераннагр [71] , и кипчакские степи, и русские княжества, и Венгерское королевство, и Польшу… – вздохнул про себя Никита. – Когда налетает толпа злых, отчаянных бойцов на быстрых, вертких лошадках, пускает тучу стрел, а потом улепетывает, не давая вражеским всадникам приблизиться на расстояние удара, не говоря уже о пехоте, воевать с ними невозможно».

Но вслух не сказал ничего. После допущенной оплошности ему было стыдно. Попался, как желторотый птенец. Или верно говорит Улан – как ослепший днем филин. На лету и лбом о дуб… Как в той сказке говорится? «Угу! Угу! Ого!..» Что ему стоило раскидать троих-четверых мужиков даже без оружия? Горазд и не такому учил. Так нет же – расслабился, размяк. Добрым молодцем его назвали, едва в ножки не поклонились. А лесть сердце разъедает хуже, чем ржа железо. Вообразил себя ближним боярином княжеским. Ну и получил за самонадеянность!

Чтобы скрыть стыд, он принялся ожесточенно стряхивать снег с одежды. Старательно, будто считал это самым важным делом. Краем глаза он увидел, что Улан-мэрген тихим свистом подозвал своего коня.

«Вот бы мне так научиться!»

Мышастый стоял неподалеку и, прижав уши, бил копытом в мерзлую землю.

Татарин ласково заговорил с ним, шагнул вперед, протягивая раскрытую ладонь. Конь доверчиво ткнулся мягкими губами, надеясь найти кусок хлеба или сладость, а человек ловко подхватил болтающийся на мохнатой шее повод.

– Держи своего коня!

– Ты мне, что ли?

– А то кому?

– Ну, спасибо… – слегка оробев, поблагодарил Никита.

– Не за что. Садись в седло. Поехали!

– Э, погоди! – Парень взялся уже за луку, но помедлил, с трудом соображая, что же сказал ему степняк. – Что значит – поехали?

– То и значит. Проведу тебя. А то ты баатур знатный, но доверчивый. Тебе помощник нужен. Спутник, чтобы глазами и ушами твоими был. Один пропадешь. Совсем пропадешь! – Улан прищелкнул языком.